Святослав Рыбас - Василий Шульгин: судьба русского националиста

Как это отзывалось в душе русского монархиста!

Политический журнал «Зарницы» выпускали без разрешения и предварительной цензуры французской администрации под видом литературного альманаха. Постоянными сотрудниками были известные писатели и журналисты Аркадий Аверченко, сам Шульгин, Иван Сургучев, Евгений Чириков, Борис Лазаревский, В. М. Левитский и др.

Старый шульгинский сотрудник по «Великой России» Валерий Левитский опубликовал статью «Наш долг»: «Плохо живут русские в Константинополе. Хуже, чем где-либо. Ютятся по трущобам окраин, по лагерям и предместьям. В поисках за куском хлеба не брезгуют ничем.

Среди них так много молодежи. У большинства семьи разбиты или остались у красных. Средств никаких. На вид неказисты. Но присмотритесь внимательно: не унывают. Жива русская душа. Голова не переставала работать, по-прежнему отзывчиво усталое сердце. В среде молодежи происходит любопытнейший процесс. Боятся опуститься. Из последних сил стремятся к свету. В общежитиях, ночлежках, по палаткам лагерей страшная жажда духовной пищи. Не все, конечно, но многие ценят газету и книгу наравне с куском хлеба. Не прочь отказаться ради них от самого необходимого. При первой возможности учатся, стараются наверстать потерянное за войну время.

…Молодые силы ведь это все, что осталось у честной России. На их плечи пала непосильная тяжесть многолетней борьбы. Не многие остались в живых. Теперь эти юноши, начавшие воевать еще детьми, выброшены в чужой стране, среди разлагающейся трактирной грязи. Часть борется с окружающей пошлостью и готова работать над собой. Это самые нужные люди. Все, что осталось культурного, должно им протянуть руку помощи. Это наш долг…

Среди молодежи есть и, конечно, будут и правые, и левые. Многие уже и теперь по-разному смотрят на будущее России, на разрешение основных проблем русской жизни. Но сейчас всех начинает объединять сознание национального единства. Все хотят быть русскими… Валерий Левитский».

«Зарницы» явились маленькой культурной отдушиной, но после выпуска второго номера французы запретили издание. Тогда выпуск перенесли в Софию, а оттуда отпечатанный тираж на поезде доставлялся в Константинополь, Галлиполи, Чаталджи, на Лемнос, контрагентам и подписчикам.

Размышляя о будущем, Шульгин пришел к обнадеживающей мысли: когда Красная армия дойдет до границ других государств, «это и будут естественные границы Будущей России… Интернационал смоется, а границы останутся»[430].

Ему было 43 года, еще предстояло прожить десятки лет и убедиться в собственной правоте. «Интернационал смылся», Советский Союз стал великой державой, только Шульгину это едва ли прибавило личного счастья.

Побывав в Галлиполи и установив там связи, Василий Витальевич вернулся в Константинополь. Он жил полуголодной жизнью в какой-то случайной квартире, как и все. Тут нечего было жаловаться. Гораздо тяжелее было сознавать, что наступил конец всем надеждам. Конец всем надеждам? Не слишком ли сильно сказано? Нет.

Его познакомили со странной женщиной, она была ясновидящей, ее звали Анжелина Васильевна Сакко. Она рассказала ему о пропавшем Вениамине-Ляле: «Самый конец октября двадцатого года… Я вижу степь, вдали горы… Скачут две повозки. Одна уходит. Другая стала… две лошади… одна упала. С повозки соскакивают люди. Налетают всадники. Проскакали. Возле повозки лежит ваш сын. Он ранен в голову шашкой… Весь в крови… Нога перебита пулей. Вы мужчина… Я вам скажу правду. Бедняжка, он будет у вас калекой…»[431]

Главное, сын жив. Шульгин был мистиком, он поверил Анжелине. Вот что он услышал о себе: «Сейчас вы находитесь во втором периоде вашей жизни. Бурном и опасном. Бои, болезни, походы, море, бури… Но вода для вас благоприятна. Смерть вам будет грозить постоянно, но вы не умрете»[432].

Случайно Шульгин встретился со спасенной им на Тендре «шпионкой» Марией Седельниковой, она была обитательницей ветхого дома, в котором жили эмигранты. Их быт был убог и голоден, но преодолевая его, они, жалея, помогали друг другу.

Чтобы ощутить возникшую душевную связь, обратим внимание на такой эпизод из воспоминаний нашего героя. «На этой же квартире происходило однажды чаепитие, которое навсегда осталось у меня в памяти. За маленьким столиком пили чай Муся, Зина и Петр Титыч (полковник Самохвалов, „азбучник“ Око, начальник контрразведки в Русской армии. — С. Р.). А я сидел в стороне, тоже пил чай и слушал их разговор. Они говорили о том, о сем, но мне была ясна вся картина, отчего они говорили так, а не иначе. У Петра Титыча расстреляли дочь в Одессе, и он этого не знал. Зина и Муся это знали. У Зины расстреляли в Киеве ее мужа, полковника Барцевича. Она этого не знала, а Петр Титыч и Муся знали. У Муси расстреляли в Одессе двух любимых сестер, о чем она и не подозревала. А Петр Титыч и Зина знали. И только я, сидевший в стороне, знал все. И наблюдал, как все трое стремились не показать друг другу, что они знают. Это была истинная трагедия»[433].

Они ощущали, что у них никого не осталось, кроме тех, кто сейчас рядом.

Шульгин часто отвлекал их от грустных мыслей, брал в руки гитару и пел романсы. Это он тоже умел.

Пел, а его слушали и переживали. Это привело к неожиданной истории: Мария сильно привязалась к нему. В глубокой старости он рассказывал: «Зато Муся Седельникова не могла устоять против искушения гитары. В этом я повинен. Я напрасно урезонивал ее, говоря ей, что я старше ее на двадцать два года и что ношу глубокий траур в сердце, который так и останется. Что я люблю ту, которая умерла, а мертвые всегда побеждают.

Муся ничего не хотела слушать, она думала, что всегда победит живая. В известной мере она была права, но только в известной мере. Когда она формально победила, ее обуяла жгучая ревность к мертвой, которая испортила нашу жизнь. Через много лет это прошло, но уже было поздно, мы состарились, и в конце концов Муся, уже Мария Дмитриевна, умерла. И теперь они в равном положении»[434].

В начале февраля 1921 года Маклаков направил Шульгину письмо, в котором писал: «В том сумбуре, который сейчас происходит, мне часто не хватало Вас и Вашей головы; так и теперь. Крушение Врангеля было крушением целого мировоззрения, целой надежды на освобождение России путем вооруженной борьбы, теми танками, о которых Вы мне когда-то писали из Екатеринодара. Можно, конечно, надеяться, что произойдут какие-то вне нашей воли стоящие обстоятельства, и эти танки опять станут возможными, при этом, как принято у нас выражаться, в европейском или даже мировом масштабе. Признаюсь, чем больше я смотрю на то, что делается, я в это верю все меньше и меньше. В мировом масштабе может быть только большевизм, если государства, истощенные войной, не устоят против того экономического кризиса, который на них надвигается. Что государства переживут такую же болезнь, как и мы, конечно, в меньших размерах, в более культурных формах, но такую же передрягу для цивилизации — это я еще понимаю. Но такая передряга на время только укрепит большевизм в России, но никак его не ослабит»[435].