Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

Позже я сижу в полутемной комнате, много, очень много глаз направлены на меня. Я знаю их всех, это друзья, знакомые – прежних времен... Передо мной, на столе, лежит горсть великолепных ювелирных изделий, которую я должен взять с собой.

- Мы все скоро последуем за тобой, если тут не станет лучше, – говорят голоса.

Я никогда больше не слышал их.

Вагон для скота. Я лежу на полу, и вокруг меня громко разговаривают на языке моей родины. Это офицеры, они едут со мной. Рядом со мной сидит, скорчившись, белокурая женщина. Она положила мне свою мягкую руку на лоб и пододвигает мне подушку под голову; я и не заметил, что я лежал там без подушки. Она накрывает меня одеялом.

Дверь вагона с грохотом закрывается, колеса грохочут час за часом.

Псков, Дюнабург[12], Вирбаллен, Эйдткунен. Германская граница... Всюду вокруг меня радость, смеющиеся лица.

Мы на родине.

«На родине, на родине, там встретимся мы вновь», звучит песня снова и снова.

Почему они все лгут... никакой новой встречи нет!

Берлин.

Вокзал Фридрихштрассе.

Мужчины, они выглядят аристократически, почтительно встречает стройную белокурую женщину. Она подает мне на прощание руку... Вокруг нас стоит, глазея, толпа. Голоса благодарят, пожимают мою левую руку, говорят много пустых слов.

Смеющееся, синее море... сияющее солнце... колосящиеся нивы... мой родной уголок. Но он не воодушевляет меня, так как у меня больше нет восприятия.

Почему я не остался, там, где-то, где я однажды был?

Маленькая узкоколейка в Мекленбурге приближается к городку. Издалека красные крыши выглядывают между тенистыми деревьями. Поезд останавливается. Собралось много людей. Они любопытны.

Отец!... Седой, согбенный, бездеятельный.

Мать!... Грустная, тихая, ухоженная.

Хриплые слова приветствия. Во всех глазах ужас, который они больше не могут скрывать. Холод и ужас так же исходит от меня. Маленькая, по-деревенски продуваемая комната. Все, все здесь чуждо мне.

- Ну, расскажи все же, пожалуйста.

- Я не могу! – звучит грубо и недружелюбно, но мне это абсолютно безразлично. – Вероятно... в другой раз..., может быть, – с трудом добавляю я.

Швейцария.

На сияющем солнце вечно заснеженные вершины Альп поднимаются передо мной. Я лежу на веранде. Сегодня воздух на высоте двух тысяч метров особенно прозрачен.

Мое голое тело полностью подвергается воздействию лучей исцеляющего солнца.

Я смотрю на правое плечо. Длинный, едва заживший шрам, прямоугольный, почти неподвижный, протез сустава лопатки. На правой ноге длинная резаная рана; мышцы и сухожилия отсутствуют почти полностью. На левом бедре зажившее пулевое ранение.

Когда-то я был молодым, сильным.

Теперь никто не сможет что-то изображать передо мной!

До конца своей жизни я стал инвалидом!

И надо мной... лучезарно синее небо...

... новая встреча!

Прошли годы.

Время проходило, безрадостное и полное кризисов. Работа была тягостью, без той радости, которую приносит создание чего-то цельного и большого.

Новая жизнь, новые понятия и установки возникали вокруг меня, постоянно пытались пробиться внутрь меня и уничтожить старое, мечты моих седых волос.

Но старое, то, что когда-то было, выдерживало, и так полная уединенность среди миллионов людей увеличивалась из года в год все больше и больше.

Я был чудаком, одиночкой.

Я часто пытался найти одного или другого из моих товарищей, но мне это не удавалось.

Снова и снова в ответ я получал только официальную информацию: «Пропал без вести с осени 1914 года в Сибири».

Только одного я встретил снова.

Окруженный роскошью и всевозможными пустыми тратами, вдали от своей родины, я снова увидел его. Черноволосый, импозантный, дьявольский, почти как когда-то, только на висках много седых волос, колючие, производящие почти зловещее впечатление глаза, в которых не чувствовалось ни малейшего движения, великолепные, нежные руки, которые, лаская и ощупывая скользили, по струнам скрипки. Он стал богат и знаменит; все было открыто для него в жизни.

Дайош Михали.

Когда он увидел меня, то внезапно прервал игру, отложил осторожно свою скрипку, и посреди равнодушных и избалованных людей он, не обращая внимания на их возмущенные лица, поспешно подошел ко мне.

Мы вместе проводили целые дни. Мы беседовали о прошлом.

Наши дороги снова разошлись. Когда-то они вновь пересекутся. Мы оба знаем это.

Много лет спустя я снова приехал в Россию с особой миссией; моя дорога вела меня дальше – в Сибирь.

Один из многих, которые ничего не могут назвать своим, не имеющих ни родины, ни крова, один из молчаливых, скромных, нетребовательных, одичавших, посадил меня в лодку-однодеревку и повез вниз по реке Обь. После долгих дней мы добрались до одной деревни. Там я оставил молчуна и двигался дальше в одиночку.

День за днем скользила моя лодка по волнам. Все вокруг меня было лишь одним возвышенным молчанием: лес, поля под паром, густой кустарник, болота, меланхолическая, сонная ширь, свободные птицы, движущиеся облака, сияющее, знойное солнце, трещащий дождь, далекие просторы испепеленного девственного леса.

Внезапно сердце останавливается, протезы моих конечностей двигаются в судорожной, незнакомой поспешности, пальцы до боли твердо сжимают весло...

Передо мной лежит знакомая местность, спустя десять лет!

Посреди испепеленной тайги лежит маленький зеленый луг, на нем светлые, кудрявые березы, невзыскательные цветочки вокруг них.

Здесь я часто сидел с Фаиме.

Маленький холм зарос травой, крест стал только лишь горстью гнилой древесины... могила моей жены и моего ребенка... и мои нерасторопные, мечтающие руки пытаются связать венок из травы и полевых цветов.

Привет от возвратившегося домой.

На этом маленьком островке я больше не одинок.

Уже часто заходило солнце, не один раз мочил меня дождь, и, все же, я продолжал сидеть у моей жены и моего ребенка. Я был один в бесконечной, меланхолической дали, и мне кажется, как будто я теперь, наконец, приехал домой.

Дни за днями проходят вокруг меня в бесконечном молчании

Абсолютно заросшая, бывшая лесная дорога привела меня через растрепанный, густой кустарник, молодые сосны, кедры и маленькие березы с белыми стволами в Никитино.

Много лет тому назад здесь бушевал лесной пожар и превратил все в прах и пепел; ничего не осталось от маленького городка. По равномерным грудам пепла можно было узнать былые ряды домов, когда-то огромную рыночную площадь, обломки административных зданий, тюрьмы, все это теперь поросло густым диким кустарником и молодыми деревцами. Я быстро взбирался то на один, то на другой холм пепла, подтягивался на тонких ветвях, смотрел сверху на широкие окрестности, как будто хотел найти, как пришедший из потустороннего мира, еще одного дорогого человека, того, кто знал меня, с которым я провел здесь долгие годы моей ссылки.