Юрий Щербак - ЧЕРНОБЫЛЬ
Правда, спустя некоторое время, когда мне пришлось поехать в Вену, на заседание в МАГАТЭ, я убедился, что вся мировая наука и техника, как показала практика, не очень-то к такого рода авариям была подготовлена…
И еще скажу такую вещь. Может, это звучит парадоксально, но как только отпустила острота тревоги, я стал получать удовлетворение от выполняемой работы. По-моему, я не одинок, очень не одинок в этих своих эмоциях. Потому что были созданы такие условия, при которых шла настоящая работа - без бумаг, без волокиты, без согласований. На плечи Правительственной комиссии легла колоссальная ответственность. Особенно в первые дни. Это уже потом стали появляться всякие согласования, когда ситуация была более спокойная. Но в тот момент было так: все нам помогали, все было в нашем распоряжении, но вся ответственность за принятые решения ложилась на плечи людей, которые туда приехали, и особенно на плечи Б. Е. Щербины. И это оказалось очень полезным. Ситуация драматичная, но в условиях представленной самостоятельности, сопряженной с ответственностью, удалось организованными усилиями множества людей и ограничить число пострадавших, и сравнительно быстро локализовать масштабы аварии.
Пришлось решать там и научные задачи. Первая задача - локализация аварии. У нас не было алгоритма поведения в таких ситуациях. И единственное поле активных действий - в небе, на высоте не ниже двухсот метров над реактором. Как поступать? Первое, в чем мы убедились, - что реактор не работает. Датчики нейтронов в этих гамма-полях не работали, все нейтронные каналы были неработоспособны. Значит, нужно было по соотношению короткоживущих изотопов и по активности их выделения определить, что новой наработки быстро распадающихся изотопов нет. Убедились, что новой наработки нет. Реактор не работает. Но горит графит и выделяется тепло.
Раз горит графит, значит, снизу идет подсос воздуха и идет некое охлаждение. Значит, можно было стабилизировать процесс в естественном состоянии, ничего не предпринимать и ждать естественного охлаждения реактора. Правда, ждать очень долго. Чем это хорошо? Это хорошо тем, что опасность прохода в низ зоны, опасность проплавления днища, загрязнения подпочвенных вод - она бы ликвидировалась автоматически. И проблем бы не было.
Но тогда по воздушному бассейну с аэрозольными продуктами горения, с повышением температуры активность реактора выходила бы существенно дальше и масштабы и интенсивность загрязнения были бы очень большими. Закрывать сверху остатки реактора - это значит уменьшить опасность загрязнения по воздуху, но ухудшить теплоотвод, т. е. создать опасность разогрева и движения массы топлива вниз. Надо было принимать решение. Тогда решили сделать так: засыпать реактор сверху материалами, которые бы и фильтровали, но в то же время и стабилизировали температуру. Отсюда легкоплавкий металл (пока он плавится, температура не повышается), осуществляющий и защиту от излучения, и карбонаты, забирающие тепло реактора на свое разложение и выделяющие углекислый газ при разложении, что помогло прекратить горение графита.
Решалась беспрецедентная в мировой истории проблема. Традиционные приборы, как правило, не были пригодны либо из-за недоступности точек измерения, либо из-за высоких температурных и радиационных полей. Многим специалистам и организациям пришлось в кратчайшие сроки изобретать и новые методы и новые технические средства для измерений, для закрепления активных частиц на местах, чтобы их не уносило ветром, для строительства и дезактивации. Очень многое было сделано и, как теперь мы уже можем наблюдать, с достижением цели. Западные эксперты потом назовут эти методы новаторскими и эффективными. Остается горько сожалеть, что все это было создано быстро не до того, а после. А в первые дни работать приходилось интуитивно.
И последнее, что я хочу сказать, - о молодых людях. Конечно, приходилось сталкиваться с разными ситуациями, иногда и очень неприятными. Но среди них были такие, которые вызывали только восхищение. Вот у нас писали о героизме пожарных. Некоторые, читая, ругались, что они слишком долго и напрасно находились на отметках и зря переоблучались. Но это - действительно героизм, причем оправданный, потому что в машинном зале - там же был и водород, и масла… Они не допустили развития пожара, который мог бы привести к разрушению соседнего блока. Первый локализационный шаг был сделан верный.
А как работали военные летчики! Это действительно подвиг. Они безукоризненно работали, и профессионально, и как угодно. В химических войсках было очень много молодых парней. На их плечи легла разведка. Они действовали совершенно бесстрашно и точно.
Вы знаете, там все было гармонично. Я не могу сказать, что молодежь там работала больше, чем другие, но то, что молодежь вела себя достойно, - это факт. И физики - и московские, и киевские - лезли в самое пекло. Я бы сказал, что молодые люди работали там, проявляя высокие человеческие и профессиональные качества".
…Только теперь понимаю, с каким удивительным человеком свела меня судьба. Академик Валерий Алексеевич Легасов, которого сотрудники ласково называют "Валексеевич". Вспоминаю его лицо, лицо простого мастерового, слышу его характерный басок, его выстраданные, беспощадные слова о причинах наших бед, не только чернобыльских, причинах, кроющихся не в сфере чистой техники, а в области нравственной.
Страшная и неожиданная весть о смерти Валерия Алексеевича застала меня как раз тогда, когда по приглашению ленинградского кинорежиссера Валентины Ивановны Гуркаленко я собирался сниматься вместе с академиком Легасовым - вести с ним разговор о демонах Чернобыля. Съемки должны были начаться в мае 1988 года, а в конце апреля…
Владимир Степанович Губарев, писатель, журналист, лауреат Государственной премии СССР, автор пьесы "Саркофаг" и повести "Зарево над Припятью":
"Смерть Валерия Алексеевича Легасова потрясла меня.
Я давно знал Валерия Алексеевича, еще до Чернобыля. Он был не только великим ученым, но и писал стихи, любил театр, был подлинным мыслителем, пытливо интересовался многими явлениями нашей жизни.
Во время чернобыльских событий я увидел академика Легасова в деле, убедился в его умении моментально анализировать обстановку, принимать самые ответственные решения. Наши отношения окрепли в Чернобыле, и уже в "послечернобыльскую эру", в Москве, мы часто встречались с Валерием Алексеевичем, о многом откровенно говорили.
Осенью 1987 года он принял большую дозу снотворного.
Почему он тогда это сделал? Валерий Алексеевич не отвечал на подобные вопросы… Может быть, случайность?
