Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая

— Что же ты молчишь? — сказал он.

Я высказала ему свои сомнения.

— Нет, я так решил, — сказал он твердо, — ты единственная сейчас осталась жить со мной, и вполне естественно, что я поручаю тебе это дело. В случае же твоей смерти, — и он ласково засмеялся, — права перейдут к Тане“.

У нас нет никаких оснований не доверять этим воспоминаниям. Атмосфера в яснополянском доме была такова, что Толстой вполне мог самостоятельно принять крайнее решение о передаче всех прав одной Саше, единственной из его наследников, в ком он мог не сомневаться.

Но, судя по дневнику, никакой радости от этого Толстой не испытывал.

26 октября: „Не спал до 3-х, и было тоскливо, но я не отдавался вполне. Проснулся поздно. Вернулась Софья Андреевна. Я рад ей, но очень возбуждена… Приехал Страхов. Ничего не делал утром. Хорошее письмо Черткова. Он говорит мне яснее то, что я сам думал. Разговор с Страховым был тяжел по требованиям Черткова, потому что надо иметь дело с правительством. Кажется, решу всё самым простым и естественным способом — Саша. Хочу и прежние, до 82… Вечер. Еще разговор с Страховым. Я согласился. Но жалею, что не сказал, что мне всё это очень тяжело, и лучшее — неделание“.

С.А. вернулась из Москвы в день приезда Страхова. Это чуть не сорвало план „команды Черткова“ решить вопрос о завещании в ее отсутствие. Душевное состояние Толстого было „тяжелым“. У него были проблемы с памятью: он перепутал 1881-й и 82-й годы.

„…сомнительно, что буду жив: слабость, сонливость“, — пишет он в дневнике 28 октября, „…неестественно много спал“ (запись от 29 октября). „Необыкновенно странное, тоскливое состояние. Не могу заснуть, два часа (ночи)“ (31 октября, накануне подписания завещания). Согласитесь, что в подобном физическом и моральном состоянии духовные акты такого колоссального значения, каковым было завещание Толстого, не подписываются.

Но это при нормальных условиях. А ситуация, в которой оказался Толстой, была совершенно ненормальной. Об этом можно судить по второму письму Саши Черткову, написанному 27 октября.

„Владимир Григорьевич, хотя Страхов и передает вам всё дело, считаю нужным еще более подробно изложить вам свое мнение.

1) Разглашать дело никоим образом нельзя. Если семья узнает об этом, то последние дни отца будут мучением. Вспомните историю Стокгольма: истерику, морфий, бросание на пол и т. п., не ручаюсь даже и за то, что не потребуют бумагу назад и не разорвут ее. Разглашение немыслимо. С этим согласен Лев Николаевич.

2) И отец и я считаем Сережу с его карточной игрой очень ненадежным.

Таня же как-то на мой вопрос о том, будет ли она пользоваться сочинениями, сказала: „с какой же стати я буду отказываться от денег, которые пойдут братьям на кутежи, лучше взять и на них сделать доброе дело“. Остаюсь я одна. Решайте, вы все, друзья, можете ли вы доверить мне это, такой великой важности дело… Я, самая младшая, менее всех в семье любимая, и вдруг мне поручили такое дело, через меня вырвали эти деньги у семьи! Меня возненавидят, это наверное. Но всё равно, я этого не боюсь. После смерти отца единственно, что останется для меня дорогого, это его мысли. Так решайте же, но только поскорее и в праздник, чтобы приезд Гольденвейзера не возбудил подозрения. Всякие завещания и обещания приеду подписать, если нужно“.

В письме к брату Михаилу, написанному уже в эмиграции, много лет спустя, перед началом Великой Отечественной войны, Т.Л.Сухотина-Толстая писала: „Кто главным образом повредил в этом деле (отношениях родителей. — П.Б.) — это Саша. Больше чем Чертков. Она была молода… Она видела только страдания отца, и, любя его всем сердцем, она думала, что он может начать новую жизнь от своей старой подруги и быть счастливым“.

Письма Саши к Черткову вызывают скорее чувство сострадания к ней. Она так переполнена героизмом, жертвенностью и при этом слепо доверяет „друзьям“, чужим людям, интриговавшим против ее родной матери, что сама не замечает, как становится подставным юридическим лицом в „деле“ передачи всех литературных прав отца… одному Черткову.

Если бы на месте Черткова был другой человек, с меркантильными соображениями, вся эта история оказалась бы просто „грязным“ криминальным сюжетом. Но Чертков не искал себе материальной выгоды. При этом он взваливал на себя колоссальную моральную ответственность перед современниками и потомками. Ни один нормальный человек, в здравом уме не решился бы на это. Но Чертков решился. Чертков искренне верил, что делает эту „грязную“ работу для того, чтобы Учитель после смерти предстал в абсолютной моральной чистоте, не запятнанный использованием его великих творений семьей для получения материальной выгоды.

1 ноября Толстой пишет в дневнике: „Сегодня приехали Голденвейзер и Страхов, привезли от Черткова бумаги. Я всё переделал. Довольно скучно“.

Если последовательно читать все свидетельства яснополянской жизни после 22 июня 1910 года, можно повредиться умом. Полгода „команде Черткова“ вместе с Толстым удавалось скрывать существование тайного завещания, которое лишало семью прав на литературное наследство. Но когда это стало всплывать на поверхность, разразился чудовищный скандал.

Нет смысла искать в этой истории правых и виноватых. Нужно всегда помнить о том, что ситуация, в которой оказался Толстой и его близкие, была беспрецедентна. Никто из героев этого сюжета не был к нему готов. Да и сюжет оказался слишком парадоксальным: в нем соединились „Король Лир“ Шекспира и „Тарас Бульба“ Гоголя.

Как ни пытался Толстой „бежать“ от этой проблемы, она не давала ему покоя. Ему было стыдно, что после его смерти дети узнают о недоверии отца, о тайне, с которой он прожил последний год жизни. Неловкость по отношению к старшей сестре испытывала Саша. Наконец, во втором варианте формального завещания, подписанного 1 ноября 1909 года, тоже было серьезное юридическое упущение. Не было указано, кто будет наследником литературных прав в случае непредвиденной смерти Саши.

Летом 1910 года у Саша обнаружили признаки чахотки. Слабые легкие были наследственным кошмаром Толстых. От чахотки скончались два брата Л.Н. — Дмитрий и Николай. Он всю жизнь подозревал в себе эту болезнь, от которой убегал лечиться в самарские степи. Смерть от чахотки любимого в семье Толстых Чехова в 1904 году еще не была забыта.

И Саша поехала в Крым, где быстро встала на ноги. Кстати, в Крыму она на время отказалась от вегетарианства, несовместимого с лечением туберкулеза.

Болезнь Саши сыграла весьма значительную роль в истории ухода Толстого. Ведь и то, что Л.Н. выбрал направлением бегства именно юг (Болгария или Кавказ), было связано с больными легкими дочери. Летом же 1910 года сам собою возник вопрос: что будет с наследством Толстого в случае смерти Саши? Это должно было встревожить и Черткова. Даже в первую очередь Черткова. Без Саши, этого подставного юридического лица, завещание Л.Н. теряло смысл. В.Г. опять-таки лишался всего. И вот в июне-июле 1910 года повторяется ситуация осени 1909-го.