Павел Яковенко - Первомайский

-- Кто разрешил стрелять из автомата?!

Гарри от волнения и обиды забыл все русские слова и что-то кричал по-татарски.

А вот "Шилка" не унималась. Как вела огонь, так и продолжала. Вокруг бегал какой-то майор, (Витя его не знал), и вопил, чтобы прекратили это безобразие. Наконец из машины высунулся лейтенант, (Поддубному он был знаком только по имени - Костя), и раздражённо спросил:

-- Ну, кто это приказал-то?

Не слышно было, что ответил майор лейтенанту, но ответные реплики было слышно очень хорошо:

-У меня своё начальство! И мне приказано вести огонь!! И приказ никто не отменял!!! Всё!!!!

Бесстрашный лейтенант скрылся в люке, а начальник в бессильной злобе заколотил по броне. В этот момент "Шилка" умолкла сама, скорее всего, патроны кончились.

На позиции наступила относительная тишина, ваучеры покрутились и ушли в сторону кухни, а у Вити появилась новая головная боль: лопаты. Большие сапёрные лопаты. Оказывается, приходил ОМОН - чего им надо было копать? танкисты - дожили, лопат нет! - и ещё кто-то, спросили лопаты, и Волков, добрая душа, (а точнее, его особенно-то никто и не спрашивал) - им отдал. А теперь лопат нет, где их искать - неизвестно. Правда, танкисты одну вернули - поломанную. Витя так и сказал расчёту:

-- Ещё куда переедем, - руками копать будете!

До вечера уже приказа открывать огонь не было. Поддубный ходил к комбату с вопросом:

-- Что, село заняли?

-- Какое там заняли! Еле-еле вроде бы за окраину зацепились.

-- А чего ж тогда не стреляем?

-- Чтоб в своих не попасть!

Это звучало достаточно логично.

Потом Витя сидел в яме у Волкова, грелся у костра, пообедал и чувствовал себя превосходно, тем более что пришло два письма - от родителей и от жены. Портил картину только наводчик Федя Коломейчук своим флюсом. Щёку у него разнесло в пол-лица, Федя постоянно кривился и стонал. Витя сходил к Зарифуллину, поговорил, и тот задумчиво сообщил, что у них в тылу стоит какой-то госпиталь и пусть Федя топает туда своим ходом. После такого разрешения Коломейчук мгновенно исчез - и больше он не появлялся. А если слегка забежать вперёд, то следует заметить, что Витя вообще больше никогда его не видел; куда-то, по слухам, он сумел в другую часть попасть.

В сумерках подошёл капитан Донецков с приказом вести беспокоящий огонь. Ну, вести так вести, делов-то! Капитан ушёл, а Поддубный задремал. Очнулся он от холода. Костёр затухал, Волков, Шиганков, Лисицын и Дынин дрыхли без задних ног. Витя поднялся, пинками поставил на ноги остальных, и молча показал на костёр. Волков, в свою очередь, сорвал злость на рядовом составе. Лисицын, громко проклиная войну, выполз наружу и побрёл искать топливо, а небо внезапно озарила вспышка. Осветительная бомба на парашюте зависла над поселком. Стало светло как днём. Жёлтый свет чем-то напоминал новогодние салюты, и все заворожённо уставились в небо.

-- Заряжай, - первым опомнился лейтенант, - надо же выстрел произвести.

Шиганков с видимым удовольствием пошёл стрелять - днём- то кто бы ему это позволил? Пушка грохнула, вылетела пустая гильза. Шиганков вернулся с тупым лицом и пустыми глазами - не ожидал такой силы отдачи - наверное, в голове у него звенело, и он слегка оглох.

Через полчаса к орудию отправился Лисицын. Витя то дремал, то просыпался от выстрелов. Тогда он выбирался из ямы и ходил по позиции вперёд-назад: больные колени никак не хотели униматься. В час ночи Витя пошёл в тыл к машине. Логман, само собой, спал, но разбуженный, никакого возмущения не проявил, а спокойно отправился на позиции. "Есть всё-таки совесть у парня", - подумал Поддубный, торопливо занимая тёплое место. Периодически в посёлке хлопали разрывы, и под этот убаюкивающий аккомпанемент Витя провалился в сон...

Второй день боя начался буднично: Витя отправился по естественным надобностям, но в отличие от дней предыдущих добавилась неприятная особенность, в воздухе нет-нет да свистели шальные пули. Правда, лейтенанта это почему-то не сильно напугало, даже прибавило бодрости.

По дороге на позицию Вите встретился Зарифуллин.

-- Тут корреспондент с "Красной Звезды" приезжал, - довольно улыбался Рустам, - обещал про меня написать.

Витю, хоть и несильно, но кольнула зависть: "Ну почему мне-то так не везёт?". Они разошлись; Рустам пошёл завтракать, а Витя - к любимому расчёту. Придя на место, он с неудовольствием обнаружил, что исчезла "Шилка" и уполз танк. Место явно оголилось. Пока лейтенант покрутился, потрепался с Волковым, три соседних расчета открыли стрельбу. "Ну, и нам пора!" Поддубный приказал заряжать. Так как целей он не наблюдал, то решился стрелять, перенося огонь в глубину Первомайского: первый выстрел - по окраине, второй - на сто метров дальше, третий - ещё на сто метров дальше и четвёртый - ещё на сто метров. Витя полностью наслаждался "свободой творчества". Соседние расчёты стреляли куда-то в одно место - никакой самодеятельности.

Для пополнения боеприпасов излишне самоуверенно решили подогнать "Уралы" прямо к позиции. И чуть было не поплатились. Только машины стали останавливаться около орудий, как со стороны Первомайского дали очередь из АГС. Но с недолётом - она прошла перед окопами. Личный состав рванул в укрытие как спринтеры. Аншаков мчался так, что, зацепившись за снарядный ящик (ещё целый!), метра три летел в воздухе, и, грохнувшись, не мог толком подняться: хотя ноги крутились как у перевёрнутого велосипеда. Ещё быстрее исчезли с позиции "Уралы". Больше по батарее не стреляли, и постепенно она возобновила свою деятельность. Появился азарт: раз по нам стреляют, значит, мы задели "чехов" за живое. Прибавилось желания и дрожи в коленках. Но теперь, правда, пришлось таскать снаряды издалека. Шиганков с Лисицыным взмокли как папы Карло, но прониклись духом ответственности и помалкивали.

Остальной день прошёл в скучной стрельбе, похоже, что основные события разворачивались с другой стороны посёлка. Борьба затягивалась. А солдаты были довольны: никто не хотел возвращаться в часть - здесь им было лучше. Морально, наверное. Вот только неподходящая одежда допекала: шинель шинелью, а от бушлата бы никто не отказался. Но, к счастью, бригада не успела хотя бы завшиветь, так что эта неизбежная примета войны личный состав пока не изводило.

А вот Витя, наоборот, хотел домой - в место расположения. Он уже давно не мылся, чесалось везде, провоняло всё, но главное - колени. Они не только не заживали, но болели всё больше и сильнее. Сидеть положительно становилось невыносимо. Лейтенант чувствовал, что он уже на пределе. Витя часами ходил взад-вперёд по позиции: сидеть не мог, лежать - негде. Вот и наматывал километры. "Скорей бы всё кончилось, да я подлечусь!" - мечтать теперь он мог только об этом.