Евгений Дырин - Дело, которому служишь

От Полбина не укрылась мягкая, ласковая интонация, с которой было произнесено имя "Ванечка". Он понял, что Маша выделила это имя нарочно, для него, и взглянул на нее с удивлением и нежностью. Его все сильнее влекло к этой девушке, в которой манеры серьезного взрослого человека так не уживались с необычайно милым и юным обликом. Она и стихи читала серьезно и даже как-то строго: ее маленькие брови сошлись у переносицы, слова она выговаривала очень старательно, и если походила на ученицу, то уж, конечно, на первую в классе. Между тем Полбин знал, что на службе, в "инфизмете", с Машей советуются старшие, ее уважают. И это тоже было приятно Полбину.

Он дольше всех хлопал в ладоши, потом занял свое место за столом. Книгу он забыл подмышкой. Маша бережно взяла ее и положила на полку.

Котлов, наблюдавший за ними, отметил про себя, что Иван мог бы обойтись без этой услуги.

Когда, поиграв в лото и еще раз, на прощанье, выпив чаю, они возвращались домой, Федор сказал Полбину:

- А ты что же не остался с Маней поговорить? По-моему, она тебе глазами сигналила...

- Мне надо было не с ней разговаривать, - не сразу ответил Полбин. - Я хотел сегодня предложение сделать.

- Какое предложение?

Смысл этого старомодного слова не сразу дошел до Федора. Но потом он вспомнил Николая Григорьевича, его строгое сухое лицо с тонкими губами и седеющими, аккуратно подстриженными висками, вспомнил чинно расставленные в комнатах фикусы, ужин, говоривший о запасливости семьи, которая живет по правилам провинциальной порядочности, и добавил:

- Это родителям предложение, что ли?

- Ну да.

- И почему же не сказал?

- Вижу, отец не согласится. Маша рассказывала, что он за ее матерью два с половиной года ухаживал, пока предложение сделал.

- А когда это было? В конце девятнадцатого столетия?

- Не знаю точно. Может быть.

- Наверное, в прошлом веке. А сейчас заканчивается первая пятилетка социализма. Маша Пашкова председатель "легкой кавалерии" при райкоме комсомола, активистка, - сам же об этом говорил.

- Ладно, Федор. Ну-ка, достань фонарик, - сказал Полбин, заметив блеснувшую впереди лужу, по краям которой таял и становился черным снег. - Все равно отсюда без нее не уеду.

Последние слова были сказаны с такой твердой убежденностью в правильности принятого решения, что Федор оставил шутливый тон и коротко спросил:

- Выбрал жену, Иван?

- Выбрал.

Дальше они шли молча, то ли потому, что разлившаяся по середине улицы вода разделила их, заставив итти по разным обочинам дороги, то ли потому, что каждый думал о своем.

На другой день Полбин проснулся очень рано и, устроившись у тумбочки, что-то долго писал, перечеркивал и опять писал, сосредоточенно грызя карандаш и поглядывая в окно, за которым мягко падал пушистый снег. Котлову не терпелось узнать, чем занят товарищ. Несколько раз он подходил к его тумбочке то за сапожной щеткой, то за ремнем для правки бритвы, но Полбин старательно закрывал рукой исписанный листок бумаги. Наконец он со стуком положил карандаш и потянулся, закинув руки за голову.

- Ладно, чорт с тобой! - весело сказал он Федору. - Слушай.

Федор, стоявший с намыленным лицом у зеркала, опустил бритву и скосил глаза. Полбин, высоко подняв обе руки, прочел:

Сыплет снег, искристый и нечастый

Будто в сказке - голубая пыль

Хорошо, что жизнь - это не сказка

А такая радостная быль!

Бросив листок на тумбочку, он с выражением смущения и некоторой виноватости спросил:

- Ну как?

- Чьи стихи? - вопросом ответил Федор.

- Мои! Первые и последние в жизни'

- Ей? Мане?

- Ей.

- Хорошие, - совершенно серьезно сказал Котлов и в ту же минуту поспешно бросил бритву на тумбочку, так как Полбин накинулся на него и повалил на кровать, смеясь раскатистым, счастливым смехом.

- Пусти! - кричал Федор. - Мылом вымажу!

- Мне все равно мыться, - не отставал Полбин.

- Вот я тебя бритвой! - потянулся к тумбочке Котлов. - Экой сумасшедший народ эти влюбленные! Погоди, я товарищу Данному скажу, что командир звена стихи сочиняет, он тебе в мотор масла не зальет, чтоб угробился на взлете...

Оба перемазались мыльной пеной. Посмотрев в зеркало, потом друг на друга, они расхохотались и, перекинув через плечи полотенца, пошли в ванную.

Глава VII

Первого декабря начинался новый учебный год во всей Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Первого декабря истекал срок отпуска Полбина и Котлова.

Однако Федор уехал раньше. Он должен был выполнить обязанности "квартирьера" - подготовить холостяцкую комнату Полбина "к приему супружеской четы и соответствующих гостей", как он выразился сам на вокзале перед отъездом.

- Не задерживайтесь тут, Иван-да-Марья, - сказал он провожавшим его Полбину и Маше. - Погрузите вагон яблок для бедных авиационных холостяков и приезжайте.

Намек насчет яблок имел под собой почву. Родители Маши не хотели отпустить дочь до тех пор, пока "не соберут" ее подобающим образом, а в программе "сборов" были не только платья, подушки и одеяла, но и бочонок моченых яблок.

Собственно, нельзя было сказать, что об этом в одинаковой степени заботились отец и мать Маши. Как и предполагал Полбин, Николай Григорьевич ответил решительным отказом на "предложение", заявив, что он не согласен выдать дочь замуж за человека, которого знает "без году неделю". Его убеждали всей семьей, причем особенно усердствовал Шурик, которому очень хотелось стать родственником летчика. "Ты, папа, упрямый, как Чемберлен", - сказал он однажды отцу, на что тот обиделся до чрезвычайности и два дня не разговаривал с сыном.

Николай Григорьевич смирился лишь после того, как в двадцатых числах ноября, вечером, прибежал Шурик и, встреченный вопросом отца: "Почему никого нет дома?", скороговоркой выпалил, что все у тети Симы, что там будет свадьба, так как "Маша и Ваня уже зарегистрировались и ждут всех родных"... Николай Григорьевич прогнал сына, посидел два часа в пустой темной квартире, потом достал из шкафа бутылку вишневой наливки и пошел к Серафиме Александровне.

Однако деятельного участия в подготовке к отъезду дочери он не принимал, и когда этот день пришел, даже на вокзале хранил вид хмурый и обиженный. Это так расстроило Полину Александровну, что она забыла погрузить моченые яблоки и вспомнила о них, когда поезд уже отошел.

В Харькове в вагон вошел Котлов в сопровождении Звонарева и еще трех летчиков, выехавших встретить товарища. Полбина поздравляли и говорили, что с него причитается вдвойне: первая чарка за молодую жену, а вторая за повышение в должности - его действительно назначили командиром звена.

Комнату свою Полбин не узнал. Раньше вся ее меблировка состояла из простого стола, двух стульев, большой этажерки с книгами и железной армейской кровати, покрытой серым одеялом. Сейчас на месте этой кровати находилась другая, с высокой спинкой, на которой масляными красками был нарисован лунный пейзаж, с блестящими никелированными шарами, венчавшими все четыре угла, с толстыми металлическими ножками на колесиках. Появился в комнате также письменный "двухтумбовый" стол, во всех шести ящиках которого торчали ключи, и книжный шкаф с двустворчатой стеклянной дверцей. На подоконнике стояли два глиняных горшка с геранью и один с колючим столетником.