В. Огарков - Григорий Потемкин. Его жизнь и общественная деятельность

Безбородко собирался пожаловаться на напроказившего Ш. государыне. Перепугавшаяся родня бросилась к Потемкину за защитой. Князь велел Ш. быть на другой день у себя и приказал: “Чтоб он со мной был посмелее!” Ш. явился в назначенное время. Потемкин вышел из своего кабинета и молча сел играть в карты. В это время является Безбородко. Князь принимает его как нельзя хуже и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш.

– Скажи, брат, – говорит Потемкин, показывая ему свои карты, – как мне тут сыграть?

– Да мне какое дело, ваша светлость, – отвечал Ш., – играйте, как умеете!

– Ах, мой батюшка, – возразил Потемкин, – и слова нельзя сказать тебе: уж и рассердился!

Выходка подействовала. Безбородко, увидя, что Ш. не церемонится даже с князем, раздумал жаловаться.

Для того чтобы показать, как думали о силе Потемкина современники, приведем мнение о могуществе его двух из них, в достоверности показаний и справедливости взгляда которых нет поводов сомневаться.

“Вся Россия, – говорит Гельбиг, – и соседние государства должны были трепетать при страшной мысли, что судьба целых поколений зависит от каприза этого человека”.

“Положение Потемкина, – писал в 1790 году герцог Ришелье, – превосходит все, что можно вообразить себе в отношении к могуществу безусловному. Он царствует во всем пространстве между горами Кавказа и Дунаем и разделяет власть императрицы в остальной части государства”.

Для Потемкина не существовало ни законов, ни сената, ни министров: уже через 3 – 4 месяца после своего возвышения, он, по сообщению английского дипломата Гуннинга, собственной властью и вопреки сенату распорядился винными откупами невыгодным для казны способом. Не забудем, что свое могущество князь порой неразборчиво употреблял на самые недобросовестные цели. Так, мы знаем, что он взял себе винный откуп, а его доверенный Гарновский без церемонии просил Безбородко, приготовившегося к пересмотру таможенного тарифа, запретить ввоз стекла и изделий из него в Россию. Это бы дало громадные выгоды Потемкину, которому, как известно, принадлежал стеклянный завод.

Только человек, уверенный в своем могуществе и безнаказанности, мог проделывать то, что делал Потемкин: он брал отовсюду, где хотел, казенные деньги, – ему не смели сопротивляться, – и не давал в них никакого отчета. В Новороссии и Крыму он сам и его генералы раздавали громадные участки земли и даже с населением, находившимся там... Нам понадобилось бы исписать целые тома, чтобы перечислить все то, в чем проявлялась необыкновенная власть князя.

И как отвратительно было то общество, в котором пришлось жить Потемкину и которое наложило на него свой отпечаток! Унижавшееся перед находившимся в силе временщиком, оно бесцеремонно бросало его, едва только замечая собиравшуюся над ним немилость. В “Записках” Энгельгардта встречается следующий рассказ, относящийся к 1783 году. Императрица была недовольна князем, и уже готовились экипажи для его заграничного вояжа. Князь не показывался во дворце, перестал видеться с государыней. Знать перестала бывать у него, а за ней и прочего звания люди, так что Миллионная улица, прежде запруженная экипажами, не оставлявшими места для проезда, была совершенно пуста. Но немилость императрицы продолжалась короткое время: она убедилась в несправедливости наговоров на князя и вернула ему свое благоволение. И опять, через два часа после этого, Миллионную запрудили экипажи, и сотни лиц снова спешили расшаркиваться перед князем... Было бы большим ригоризмом требовать со стороны Потемкина, чтобы он, в свою очередь, не платил надменностью и презрением подобному обществу.

Могущественный, роскошный и богатый, – а в цветущем возрасте и красавец, – князь представлял лакомую приманку для женщин, в особенности для искательниц приключений и тщеславных дочерей Евы, пленявшихся мыслью – приобрести земные блага через привязанность временщика. И действительно, конец XVIII века, так отличавшийся обилием ловеласов и развратниц, имел в нем одного из самых блестящих и счастливых Дон Жуанов. У князя были десятки романов с женщинами всевозможных наций и рангов. Страсть к женщинам, бывшая вместе с честолюбием преобладающей стороной его натуры, не щадила даже родственных связей. Недаром в одной брошюре современного ему автора Потемкин был назван “князем Тьмы”.

В высшей степени интересны отношения князя к его племянницам, урожденным Энгельгардт. Отношения к ним вельможного дяди, являвшегося сенсуалистом до полной распущенности, были совершенно неплатонического характера. Как известно, эти племянницы были вызваны в Петербург, приближены ко двору и стараниями дяди получили блестящее светское воспитание. Любимейшими из них были – Александра, впоследствии графиня Браницкая, на руках которой и умер Потемкин, и Варвара, впоследствии княгиня Голицына, которую Державин звал “златовласой Пленирой”. Благодаря не особенно нравственной школе дяди племянницы отличались большой даже для того времени распущенностью нрава, так что одну из них, Надежду, сам князь звал “Надежда безнадежная”. Каждая из племянниц благодаря дяде упрочивала свою судьбу и получала богатства. Мы приведем некоторые письма князя к Варваре, из которых увидим как характер их отношений, так и то, какой искусник был князь “в науке страсти нежной” и как его мучила ревностью шустрая племянница. Вот некоторые из этих billet doux[4] Потемкина:

“Прости, mon amour, mon ame, mon tout ce que j'aime!”[5]

“Варенька, когда я люблю тебя до бесконечности, когда мой дух не имеет, опричь тебя, другой пищи, то если ты этому даешь довольную цену; мудрено ли мне верить, когда ты обещала меня любить вечно. Я люблю тебя, душа моя, – а как? Так, как еще никого не любил... Прости, божество милое; я целую всю тебя”.

“Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь...”

“Матушка, Варенька, душа моя, жизнь моя! Ты заспалась, дурочка, и ничего не помнишь... Я, идучи от тебя, тебя укладывал и расцеловал и одел шлафроком и одеялом и перекрестил...”

“Варенька, моя жизнь, красавица моя, божество мое; скажи, душа моя, что ты меня любишь, от этого я буду здоров, весел, счастлив и покоен; моя душа, я весь полон тобой, моя красавица. Прощай, целую тебя всю...”

Вот как писал “светлейший” Вареньке, называя ее “губки сладкие” и “улыбочка моя милая”. Но эти “сладкие губки” за каждую свою ласку тянули и деньгами, и подарками, и донимали постоянным, мучительным надоедательством о покровительстве и милостях родным и поклонникам. Эта племянница и другие ее сестры как жадная стая набрасывались на подряды, рекомендовали могущественному дяде подрядчиков и срывали с последних громадные куртажи.