Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

Один из ближайших соратников В.Д. Набокова, Иосиф Гессен, который был среди основателей леволиберальной газеты «Право», вспоминал о том, с какими трудностями им пришлось столкнуться при формировании редакционного комитета. Долго не могли найти специалиста по уголовному праву. После того как две кандидатуры пришлось отклонить, решено было обратиться к В.Д. Набокову, которого в редакции «опасались как элемента чужеродного»: «Мы все в общем были люди одного круга, одной социальной ступени. Набоков же, сын министра, камер-юнкер, женатый на миллионерше Е.И. Рукавишниковой, живший в барском особняке на Морской… рисовался нам человеком с другой планеты» 83.

Чтобы понять их опасения, нужно представить себе безукоризненный аристократизм Владимира Дмитриевича. В октябре 1905 года Россию охватили небывалые беспорядки, уже начиналась всеобщая стачка — детонатор грядущей революции; надвигался хаос. В эти дни Владимиру Дмитриевичу пришлось поехать в Москву для участия в учредительном съезде новой конституционно-демократической партии. Спокойный, уравновешенный, он оставался верен себе и своим привычкам: Как всегда, предварительно на вокзал явился его камердинер, чтобы уютно устроить отделение — на столике портрет жены, будильник, лубок с Елисеевскими фруктами, содовая вода и т. д., на вешалке красуется шлафрок84.

Вот этот элегантный, светски-надменный с виду человек и удивил весь редакционный комитет «Права», «выразив радушную готовность войти в состав редакции». Однако он не только не принес с собой «холодок великосветских условностей» — как того опасались сотрудники, между которыми уже успели сложиться простые, дружеские отношения, — но и еще «теснее спаял их кружок», «открылся прекрасным товарищем… и необычайно добросовестным работником», готовым «брать на себя самые ответственные статьи, привлекавшие к „Праву“ общее внимание»85.

Владимир Дмитриевич вошел в лагерь оппозиции и стал сотрудником «Права», когда его жена была беременна Владимиром. Через год после рождения сына Набоков напечатал статью, где впервые выступил за отмену смертной казни86, тем самым продолжив одно из дел своего отца и предвосхитив одну из тем в творчестве сына.

Хотя в десятилетие свирепой реакции, когда Дмитрий Николаевич был министром юстиции, он не мог даже поднять вопрос об отмене смертной казни, ему все же удалось, по крайней мере, смягчить ее варварскую жестокость. Поскольку публичная казнь, по его твердому убеждению, не только не производила устрашающего впечатления, но и превращалась в своего рода спектакль, «давая лишь пищу для удовлетворения праздного и грубого любопытства толпы», он внес важные изменения в порядок исполнения приговора о смертной казни: после 1881 года она совершалась «в ограде тюрьмы в присутствии некоторых должностных лиц и десяти местных обывателей из заслуживающих общественного доверия домохозяев»87.

Когда в 1906 году была созвана Государственная дума, сын бывшего министра юстиции стал одним из самых выдающихся ее ораторов — в частности, ему было доверено ознакомить первый российский парламент с проектом закона об отмене смертной казни88. Даже в эмиграции, почти два десятилетия спустя, он оставался страстным противником смертной казни. По характерному «набоковскому» совпадению, Владимир Дмитриевич в последний раз выступил за ее отмену в статье, которую одна манчестерская газета получила в тот самый день, когда на ее страницах было напечатано сообщение о его гибели. Он хорошо понимал, что спор о том, является ли смертная казнь эффективной мерой устрашения, может продолжаться бесконечно, и поэтому в борьбе против нее призывал в свои союзники «великих знатоков человеческого сердца» — Гюго, Диккенса, Тургенева и Достоевского, с их неоспоримыми моральными доводами89.

Среди противников смертной казни был и еще один великий писатель. Однажды в Санкт-Петербурге Владимир Дмитриевич, прогуливавшийся с десятилетним сыном, остановился, чтобы побеседовать с каким-то невысоким бородатым старцем. Когда они распрощались, В.Д. Набоков сказал Владимиру: «Это был Толстой»90. Мы не знаем, о чем говорили эти двое. Но известно, что за три года до их встречи, благодаря красноречию и парламентскому искусству В.Д. Набокова, Дума единогласно приняла закон об отмене смертной казни, который не успел получить одобрения Государственного совета, поскольку Николай II распустил парламент. В течение следующих четырех лет было казнено больше двух тысяч человек, что побудило восьмидесятилетнего Толстого написать горячий протест против смертной казни — статью «Не могу молчать».

Момент перехода от жизни к смерти, роль судьбы в смерти, идея смертной казни — эти мотивы постоянно повторяются и в творчестве Владимира Набокова. На следующий год после гибели отца от пули правых экстремистов Набоков, уже известный эмигрантский поэт, обращается к драматургии и пишет пьесу под названием «Смерть». Ту же тему он продолжает и в следующей своей пьесе — «Дедушка»; ее герой уже стоит перед гильотиной, как вдруг вспыхивает пожар, и в суматохе ему удается избежать смерти на эшафоте. Осенью 1934 года, через год после прихода к власти Гитлера, Набоков, который все еще оставался в Берлине, неожиданно прерывает работу над «Даром» и на одном дыхании пишет антитоталитаристский роман «Приглашение на казнь»91. Собирая материал для четвертой главы «Дара» — жизнеописания Н.Г. Чернышевского, он узнал, что Чернышевский также был противником смертной казни и, как с одобрением отметил Набоков, «наповал высмеивал» предложение поэта Жуковского превратить казнь в утонченное и умилительное действо, чуть ли не священный ритуал. И вот, Набоков начал «Приглашение на казнь» с того, что герою романа, Цинциннату, «объявляют смертный приговор шепотом», «сообразно с законом», абсурдность которого напоминает и нелепое предложение Жуковского, и театрально-бутафорскую казнь Достоевского и Чернышевского.

На протяжении всего романа Цинциннат ждет в своей камере, когда ему отрубят голову. Непроницаемость его мыслей для окружающих — вот «преступление», за которое он должен понести наказание. Таким образом, Набоков осуждает как обычное давление группы на индивидуальное сознание, так и крайнее проявление этого давления — смертную казнь. Подобно тому как отец Владимира Набокова развил подспудные устремления его деда с помощью ясно и четко выраженных доводов, писатель, в свою очередь, развивает идеи отца таким образом, что конфликт между личностью и группой становится не только этической проблемой, связанной с правами человека, но и проблемой гносеологической и метафизической, связанной с восприятием мира и бытием. С помощью своего Цинцинната он дает понять, что только отвергая банальное и шаблонное, только проникая сквозь привычные общие понятия к удивительной сложности особенного, только оживляя свой мир собственным воображением — можно возродиться самому и стать со-творцом того, что происходит в самой сердцевине жизни.