Владимир Мелентьев - Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли

По повелению царя армии Барклая надлежало отходить к Дрисскому лагерю. Армии же Багратиона следовало выйти на позиции для действий во фланге противника. Попросту говоря, Александр I вводил в действие план Фуля! В этой связи Барклай с удивлением пишет царю: «Я не понимаю, что мы будем делать с целой армией в Дрисском лагере. После столь торопливого отступления мы потеряем неприятеля из виду и, будучи заключены в этом лагере, будем принуждены ожидать его со всех сторон». И тем не менее в начале июля 1-я Западная была в означенном царем месте.

Что же касается 2-й Западной армии, то путь ее на соединение с 1-й (как и следовало ожидать) оказался отрезанным. Багратиону ничего не оставалось, как отходить на Бобруйск, а это еще больше разделяло русские армии.

Александру I на военном совете, что состоялся в Дрисском лагере, пришлось выслушать нелестные суждения о полководческих дарованиях своего наставника по стратегии Фуля, возведенного к тому времени в генеральский чин. Члены военного совета высказали единодушное мнение — немедленно оставить «эту мышеловку». Было решено продолжить отход 1-й армии к Витебску, имея главную цель — соединение ее с армией Багратиона.

Любопытно, что по прибытии в Дрисский лагерь как раз исполнилась годовщина Полтавской битвы, и император обратился к вой скам с воззванием: «Дать врагу сражение!» Сражения, однако, не получилось. Лагерь оставили без боя.

В тот же день было издано еще одно интересное воззвание — командующего второй армией Багратиона: «Господам начальникам войск внушить солдату, что все войска неприятеля не что иное, как сволочь со всего света… Они храбро драться не умеют, особливо же боятся нашего штыка. Я с вами, вы со мной!»

Французы, заняв Дрисский лагерь, назвали его «памятником невежества в военном искусстве».

Ну а что же сталось с духовником царя по военной стратегии пруссаком Карлом Людвигом Августом фон Фулем? По словам А. Шишкова, оставив Дрисский лагерь на одном из привалов «пруссак Фуль и поляк Ожеровский лежали один подле другого и беспрестанно хохотали. Мне досадно было, при таких обстоятельствах… слышать их беспрерывно веселящихся». И далее: «Кто исчислит бедственные следствия сего несчастного отступления, той оборонительной системы, выданной господином Фулем и его подобными?»

Между тем, нахохотавшись вдоволь, сменив готическую важность на раболепие и предупредительные поклоны, Фуль как ни в чем не бывало продолжал оставаться в царской свите. Более того, он ухитрился представить императору свой проект обращения его к народу с восхвалением Наполеона и бессмысленности ему сопротивления![35]

Небезынтересно заметить, что даже Наполеон, однажды заприметив огромную свиту иностранцев в окружении русского царя, воскликнул: «Никак не могу понять, почему у него такое странное пристрастие к иностранцам? Что за страсть окружать себя подобными людьми, каковы Фуль, Армфельд и другие… без всякой нравственности, признанными во всей Европе за самых последних людей?»

Как бы там ни было, а начальный период войны, имеющий огромное влияние на дальнейший ход вооруженной борьбы, оказался за Наполеоном. Столь прискорбному стечению обстоятельств, безусловно, способствовала еще одна существенная причина. Дело в том, что при нахождении в действующей армии монарха права главнокомандующего принадлежали ему.

Следовательно, вооруженной борьбой непосредственно на театре войны должен был руководить Александр I, человек «со странными сочетаниями мужских достоинств и женских слабостей». В результате и без того ограниченные права военного министра еще более урезались. Царь не внял голосу Барклая: «Главное начальство над всеми тремя армиями необходимо поручить для общей пользы единому полководцу». Однако Александр I не пожелал определить главнокомандующего Большой действующей армии, планируя сам померяться силами с Наполеоном!

Что же касается Бонапарта, то он, узнав о намерениях самодержца, воскликнул: «Императору Александру вовсе это не нужно. Его дело царствовать, а не командовать. Напрасно он берет на себя такую ответственность».

Между тем, по словам очевидцев, царь, находясь при армии, «всем мешал и все путал, постоянно вмешиваясь в руководство». Делал он это, минуя Барклая, либо через Аракчеева, либо через Волконского, находящихся при императорской особе.[36]

Примером неразберихи в управлении армиями может служить ситуация со второй армией. Как уже говорилось, Барклай поставил задачу Багратиону на отход к Минску. Однако в ходе марша Багратион получает личное распоряжение императора следовать на Вилейку, то есть выходить на диспозицию Фуля. Выполняя приказ, Багратион пошел на Николаев, где начал переправу через Неман, однако оказалось, что дорога на Вилейку уже занята французами, и Багратион вынужден был возвращаться на прежний маршрут. Но время было потеряно: в Минске уже находились войска Даву.

О том, сколь несуразны были распоряжения императора, можно судить и по такому казусу. Еще в ходе марша 1-й армии к Дрисскому лагерю царь отправил своего флигель-адъютанта Потоцкого с приказом уничтожить на Двине переправу.

«Пылая усердием, царский посланник сообщил пламень и мосту, и магазину, довольно значащему, тогда как неприятель был еще в 80 верстах расстояния, и с такой возвратился поспешностью, что не успел заметить, как жители растащили магазин и спасли запасы, которыми позднее довольствовался авангард графа П. Палена и 6-й корпус с трудом переправившихся к своим по наспех отремонтированному ими мосту».

Примеров подобных было множество. Император иногда признавал свои ошибки, а затем все опять возвращалось на круги своя. При этом, несмотря на столь сложную обстановку, ставка императора по-прежнему не обходилась без интриг и сплетен. «Я нахожусь при войсках на виду неприятеля и в главной квартире почти не бываю, потому что это настоящий вертеп сплетен и кабалы», — писал Михаил Богданович своей жене в Петербург.

Отсутствие единого руководства войсками, несуразные решения, противоречащие друг другу, отдачу распоряжений через голову командующих особенно тяжело переживал Петр Иванович Багратион. Стремительный и неустрашимый, прямолинейный и темпераментный, он не мог спокойно взирать на происходящее. Не зная истинных мотивов принятия тех или иных распоряжений, горечь свою он изливал на Барклая.

В отношениях этих двух талантливых военачальников, ранее уважительно относившихся друг к другу, появились первые трещины.

Поскольку связь городов и провинций с действующей армией была довольно активной, то перипетии вооруженной борьбы вскоре становились достоянием общества. Все сходились на том, что театр войны царю следует покинуть, развязав тем самым руки военному министру. Полководческим дарованиям самодержца верили мало. Даже родная сестра царя великая княгиня Екатерина Павловна писала позднее своему брату: «А Вы, я полагаю, являетесь в военном отношении еще большим неудачником, чем в гражданском».