Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского

В Хельсинки меня ждала работа в издательстве и самые обычные будни. Работа, работа, работа, изредка развлечения, но в основном работа. Вторая половина 1970-х годов была для меня в этом плане очень интенсивным периодом. Я рассказал Мартти об Успенском, о встрече с ним и его надеждах. С этого момента мы стали думать, как нам организовать его приезд в Финляндию. Я написал о нашей поездке в газету Общества дружбы «Финляндия — СССР» и как бы между прочим спросил, не присоединится ли редакция к нашей операции по приглашению писателя в Финляндию. Я ведь ему пообещал.

Все те, с кем мне удалось обсудить наш проект, отнеслись к нему очень позитивно, поэтому мы тут же приступили к переписке с Союзом писателей СССР, Всесоюзным агентством по авторским правам и самим Успенским. Иногда я пытался ему звонить и даже несколько раз мне удалось услышать его голос. Хриплый, прерывающийся и далекий, он стремился проникнуть в мое сознание в надежде поддержать ту связь, которая уже между нами существовала. Я рассказывал ему, как продвигаются дела, обо всем, что я пытался предпринять, а он понимал или, точнее, слышал только часть моих слов.

Из Финляндии можно было позвонить хотя бы так, а из России — никак. «Номер не отвечает», — все время сообщала московская телефонистка. Хотя я совершенно точно был тут, дома.

II. «Березка», все «Березка»

Когда в Финляндии заходила речь об Успенском, казалось, что каждый хочет встретиться с автором «Дяди Федора». Так что недостатка в желающих подписать приглашение не было. Приглашение отправлялось, и за этим следовало сначала ожидание, а затем все более растягивающееся молчание. Пока, наконец, обиняками и околичностями не сообщалась весть о том, что Успенский сейчас просто не может приехать в Финляндию — сначала по причинам, связанным с работой, затем с дорогой, затем по состоянию здоровья и, наконец, в силу других препятствий.

Приглашение возобновляли, и все повторялось снова. Я начинал подозревать, что сдержать обещание мне будет не так просто, как я в порыве эйфории думал. И виною тому был не я и тем более не издательство. Благодаря изданным стараниями Хейкки А. Реэнпяя хорошим советским книгам «Отава» пользовалась у восточного соседа репутацией большого друга. Нет, причина тупиковой ситуации, должно быть, крылась в самом Успенском; возможно, государство было к нему не слишком благосклонно. С другой стороны, для понимания этого не требовалось особой интуиции: обмен несколькими словами во время первой встречи в Москве уже дал ответ.

Почему так было, до сих пор не выяснилось. Но и этому объяснение, наверно, найдется…

Трудностей хватало, но я не сдавался, мы не сдавались.

Я успел побывать в России и в Москве еще пару раз. Летом я заезжал в советскую столицу лишь мимоходом — путь мой лежал дальше, до самого Азербайджана и Каспийского моря.

Тогда поездка ничего не дала, но во время осенней книжной ярмарки я опять встретил Успенского в Москве. Ему удалось-таки попасть на ярмарку, все-таки получил где-то официальный пропуск. Пропуск, насколько я помню, дал ему не Союз писателей, а организация кинематографистов. Ведь именно среди мультипликаторов его произведения нашли тогда отклик. Именно туда, в дом этой организации он меня возил и кормил в ее частном клубном ресторане; там он чувствовал себя как дома, среди своих.

Каждая встреча с Успенским по-прежнему была словно первая, и знакомство всегда как будто начиналось с начала. Не с нуля, но с изучения азов. Эдуард мог говорить без умолку, у него было столько всего, о чем рассказать и спросить, что я, мне тогда казалось, никогда не успею ответить ни на один вопрос. Когда я составлял в голове предложение и начинал произносить его вслух, он уже менял тему разговора. Если иногда мне случайно и удавалось сразу вставить приемлемый ответ, он, похоже, уже не слушал, потому что говорил дальше, желая знать что-то совсем другое.

О чем он спрашивал, что он хотел, что рассказывал? Главным, что его беспокоило, была коммунистическая система, к ней и ее сущности снова и снова поворачивался наш разговор. Капиталистическая свобода казалась ему розовым сном, который я (тщетно) пытался перевести на более реалистичную основу. Он не без основания ощущал, что его дискриминируют, система давала ему не слишком много возможностей. Достаточно было одного запрета, и все двери закрывались. Он писал, но решение о публикации принимали люди, которым он не без основания не доверял.

Я понимал, что Эдуард считается инакомыслящим, диссидентом, каким по существу не было места в этом обществе. Что такого он сделал, чтобы заслужить этот статус, оставалось, однако, покрытым мраком неизвестности. Колоритность его языка давала основание думать, что он сам своими речами ухудшал свое положение. Не могло же быть в его детских книжках что-то такое, что дало бы основание для дискриминации, думал я.

Правда, Эдуард слушал мои объяснения, позднее это выяснилось. Он и верил мне, и не верил. А еще между нами был языковой барьер — на тот момент я не мог похвастать многолетним сносным, а тем более достаточным владением русским языком, но Эдуард не обращал на это внимания. Ему, казалось, хватало того, что я существую, что я, иностранный издатель и коллега, доброжелателен к нему, ценю его. Сейчас я понимаю, что в стране, в которой его ситуация была совершенно иной, такое должно было казаться чудом.

Одну вещь я понял сразу. Если я действительно хочу познакомиться с Эдуардом, мне нужно подучить русский, еще и еще; и с помощью знания языка начать действительно понимать, что он говорит. Так что своим русским языком, чуть более глубоким, чем у начинающего, я обязан ему. И я называю Эдуарда «Первый учитель», по заглавию книги киргизского писателя Чингиза Айтматова, тогда настолько успешной, модной и такой знаменитой, что Айтматов стал депутатом Государственной Думы. Или наоборот книга стала поэтому известной?

Но это к делу не относится. Эдуард — мой учитель. Или может быть, все-таки, скорее, проводник, некий сталкер, хотевший показать истинное лицо своей страны. Это же был не какой-то профессор, вещающий с кафедры, а человек, которого интересовало все вокруг. Он и сам хотел во всем разобраться. И явно хотел, чтобы и я понял, что у него в голове.

Я начал действительно кое-что понимать. Особенно то, что наше знакомство, кажется, перерастает в нечто вроде дружбы. Мастерская на улице Усиевича со временем становилась уже не просто знакомой, а родной. Мне нравится это заимствованное слово, обозначающее рабочий кабинет. Слово, созвучное слову «мастер», есть во многих языках, а вот «мастерская» — это уже головокружительно русское: место, где трудится мастер… Каждый раз, когда я забирался туда, проявляя чудеса эквилибристики, через балкон, у меня кружилась голова, каждый раз перила были слишком низкими. И, как это ни странно, с годами они становились все ниже и ниже. Тем не менее, руководствуясь лоцманскими указаниями, я всегда успешно попадал внутрь, а потом успешно выбирался. Доброжелательность Эдуарда и его «шайки» была поистине беспредельной.