Людмила Бояджиева - Москва Булгаковская

В 1919 году с белой армией ушел и Николай, осел в Загребе, где продолжил учение на биологическом отделении университета. Нищенствовал, голодал, изнемогал от одиночества и тоски по близким. Работал с тифозными больными и в оспяных бараках.

Николай Афанасьевич — человек талантливый и целеустремленный, несмотря на все лишения эмиграции, стал видным профессором, микробиологом. Уехал в Париж, женился на дочери киевского профессора. Смерть Николая была нелепа. Он отправился искать игравшего в трущобах на балалайке Ивана. Простудился и умер от воспаления легких в 1966 году.

После выхода в свет романа «Белая гвардия» Варя написала Михаилу гневное письмо: «Какое право ты имел отзываться так о моем муже? Ты мне не брат после этого».

Леонид Карум, сбежавший в Москву в 1919 году, когда Киев заняли белые, поселился у Нади Земской — сестры жены. Потом скрывался еще где-то. В конце 20-х его и мужа Надежды — филолога Андрея Земского, не имевшего никакого отношения к белому движению, арестовали. Земского выслали в Красноярск, куда к нему приезжала жена Надя. Карума — в Новосибирск. Варя оставила квартиру в Киеве и уехала к нему. В Новосибирске давала уроки музыки, Леонид Сергеевич преподавал немецкий и латынь. Однако Карум оставил Варю, женившись на молодой женщине. Варвара Афанасьевна — знаменитая «рыжая Елена» — обворожительная, трепетная, мужественная и хрупкая героиня «Белой гвардии», умерла в 1954 году в больнице для слабоумных.

Сынгаевский (Мышлаевский) и баритон, послуживший прототипом Шервинского, ушли с белыми и оказались в эмиграции.

Печально сложилась судьба инженера Листовничьего (Василисы). Полковник деникинских войск, служивший на оборонительном участке, он был арестован красными и погиб в тюрьме.

Был арестован и, вероятно, расстрелян священник церкви Николая Чудотворца А.А. Глаголев.

Этот трагический финал судеб представителей семейства Булгаковых и их окружения отличается от перспективы, смутно, но все же оптимистически намеченной писателем. Булгаков издавал свой роман в большевистском государстве, и расставленные в нем политические акценты вполне объяснимы. Верным же остается отсчет от данной в романе характеристики Алексея Турбина, «постаревшего и помрачневшего после 25 ноября 1917 года». Эта дата явилась определяющей и в трагедии семьи Булгаковых, всей российской интеллигенции.

А также в судьбе писателя — «отщепенца», «чуждого элемента» Булгакова, замученного в Стране Советов нищетой, творческой нереализованностью, преследованиями литературной просоветской клики.

Кавказ

В сообщении о создании Добровольческой армии был напечатан приказ Деникина о подчинении ему всех войск на территории России и мобилизации всех офицеров. Призванный в армию в качестве военврача, Булгаков отправился во Владикавказ. Вскоре к мужу приехала Тася.

Белые, вслед за красными, с промежутком не более чем в шесть месяцев отправились «вразумлять» чеченцев, восставших в Чечен-ауле и Шали-ауле. Но чеченцы, не признавшие комиссаров, не признавали и Деникина с его покойной империей. Михаила направили в перевязочный отряд на линию боев.

Обстановка на фронте накалялась с каждым днем. Булгакову, который вопреки своей воле оказался участником «контртеррористической операции», пришлось дежурить на перевязочном пункте ночами. Помогая изувеченным людям, он все меньше понимал, за что и с кем он сражается. Обидно умереть вот так — непонимающим, непонятым. Не успев израсходовать силу, ниспосланную свыше. Не силу кулаков или пули — силу слова. Чем круче затягивался узел событий, тем сильнее было желание запечатлеть происходящее.

«Ночь нарастает безграничная. Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к траве, тени в черкесках. Ползут, ползут… И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, распаленные ненавистью, с воем, с визгом, и… аминь!..

(…) Да что я, Лермонтов, что ли? Это, кажется, по его специальности? При чем здесь я?

Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алыми брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски. Встает зеленая лампа, круг света на глянцевых листах, стены кабинета… Все полетело верхним концом вниз и к чертовой матери! За тысячи верст на брезенте, в страшной ночи. В Ханкальском ущелье».

«Сегодня я сообразил наконец… Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не означает обязательно быть идиотом…

Довольно!

Все ближе море! Море! Море!

Проклятье войнам отныне и вовек!»

Так будет описан этот эпизод в «Записках на манжетах».

Увы, море было еще далеко.

Вскоре доктора Булгакова направили в Грозный, из Грозного — в Беслан, запомнившийся тем, что питание состояло сплошь из одних арбузов. Правда, солдаты воровали кур во дворах, варили и приносили доктору.

И вновь перевод во Владикавказский госпиталь.

Зима 1919 года, липкая, дождливая, промозглая. Поселили доктора с женой в школе — громадном, пустом, холодном здании. Но выдавали неплохой паек, платили жалованье и даже обеспечили денщиком.

На базаре можно было купить все необходимое — муку, мясо, селедку. Миша стал печататься в газете «Заря Кавказа». Говорил жене: рассказы пишет, пустяки. Иногда даже давал читать. Она все нахваливала, всему радовалась, а он пренебрежительно дергал углом рта и комкал газету. Но писать не бросал. Только приходил из госпиталя — и либо за письменный стол садился чуть не до утра, либо удалялся на какие-то загадочные «дежурства». На жену — ноль внимания, словно она пустое место.

В апреле Михаил ездил в Пятигорск. Вернулся почесываясь:

— Что там у меня на спине, посмотри, Тась?

Тася подняла рубашку, присмотрелась, щелкнула ногтями:

— Вошь…

Через некоторое время у Михала началась страшная головная боль, его бросило в озноб, трясло под двумя одеялами и наваленными сверху пальто. Температура оказалась огромная.

«Тифозная вошь!» — поняла Тася.

Кто бы мог тогда подумать, какую роль сыграет это ничтожное насекомое не только в судьбе доктора деникинской армии Булгакова, но и в мировой словесности. Вошь заставила писателя «встать на сторону революции», «душой принять новый строй» (так писали в его биографии в советские годы, не упоминая, естественно, тиф). Вошь сделала его чужаком в своей стране, мучеником, затравленным советской литературной кликой. Но ведь одному Богу известно, как сложилась бы его судьба «там» — в эмигрантских бегах с белыми офицерами. Выбора тогда не было — беда была общей.