Александр Боханов - Борис Годунов

Приведённый в этой сцене диалог Царя и вельможи полон психологического напряжения. Царь озадачен, обескуражен, кровь прильнула к лицу, он понимает, что нависла угроза всему, чем он дорожил, угроза, которая ещё ему в жизни не встречалась. Даже когда он находился при дворе Иоанна Васильевича (Грозного), который был скор на расправу, поводом к которой могло стать что угодно, то и тогда он знал, что делать и как надо было себя вести. Теперь же он того не ведал. Борис Годунов прекрасно понимал, как падка толпа на слухи, как легко можно увлечь чернь пустыми словами и богатыми посулами. Шуйский сказал, что простонародье «питается баснями» и, конечно, он прав. Тут же возникло у властителя желание принять экстренные крутые меры: перекрыть границу, «чтоб ни одна душа не перешла за эту грань; чтоб заяц не прибежал из Польши к нам».

Когда первые эмоция отхлынули, Борис Годунов стал говорить, что ему не может угрожать какой-то простой смертный. Ведь он Царь законный, избран всенародно, «увенчан великим Патриархом». Смешно, да и только! Но Шуйский не смеялся. Царя это обстоятельство озадачило, и тогда он приступил к допросу боярина, ведь именно он был «послан на следствие» по делу смерти Царевича Димитрия Иоанновича в 1591 году. Царь хочет знать все мельчайшие подробности того давнего дела и главное, заклиная Шуйского «крестом и Богом»: «Узнал ли убитого младенца и не было ль подмены». В случае же лукавства Царь обещает Шуйскому и его семье такие кары, такие казни, что Иоанн Васильевич Грозный «от ужаса во гробе содрогнётся». И родовитый собеседник дал Царю свидетельские показания:

И мог ли я так слепо обмануться,Что не узнал Димитрия? Три дняЯ труп его в соборе посещал,Всем Угличем туда сопровождённый.Вокруг его тринадцать тел лежало,Растерзанных народом, и по нимУж тление примерно проступало,Но детский лик Царевича был ясенИ свеж и тих, как будто усыплённый;Глубокая не запекалась язва,Черты ж лица совсем не изменились.Нет, государь, сомненья нет:Димитрий Во гробе спит.

Повествование боярина несколько успокоило растревоженную душу Монарха. Отослав Шуйского, он предаётся своим размышлениям. Ему стало понятно, почему «тринадцать лет мне сряду всё снилось убитое дитя». Но неизбежно возникал вопрос: кто «грозный супостат»? Ответа пока ещё не было, но Годунов предчувствовал, что он вскоре появится. Уже в состоянии успокоения Царь Борис заключает:

Безумец я! Чего ж я испугался?На призрак сей подуй — и нет его.Так решено: не окажу я страха, —Но презирать не должно ничего...Ох, тяжела ты, шапка Мономаха.

Ни в этой сцене, ни в последующих, вообще нигде в драме не говорится о том, что Годунов инспирировал смерть Царевича Димитрия или что он вообще намеревался сжить со света младшего сына Иоанна Грозного. Пушкин подобного злоумышления в делах и мыслях своему герою не приписывает. Здесь он склоняется перед документом; здесь художник становится смиренным рабом его. Хорошо было Шекспиру; он создал вымышленную реальность, а потому все его Гамлеты и Макбеты могли действовать, мыслить и поступать согласно воле автора. Английский драматург имел возможность писать их биографии на чистом листе. У Пушкина же такой возможности не было; задача у него куда сложнее. Контур портрета был начерчен не им, а Историей. Его главные действующие лица подлинные, о них известно только то, что известно, а переступать этот рубеж ни в коем случае нельзя. Великий русский художник этого и не делал.

В драме наличествует и ещё один обличитель Монарха, который появляется в семнадцатой сцене, названной «Площадь перед собором в Москве». Здесь говорят, судят о событиях, передают слухи, обсуждают последние новости простолюдины, не имеющие сценических имен. Среди этой толпы находится и некий юродивый, весьма чтимый москвичами. Присутствие его нельзя назвать случайным; подобных людей всегда на Руси было немало. Многие из них были весьма почитаемы православными, так как человек, во имя Бога отринувший всё земное, подвергающий истязаниям грешную человеческую плоть, а потому и лишенный обычных человеческих слабостей, есть угодник Божий; он овладел величайшей христианской добродетелью — смирением. Ибо как было сказано Спасителем: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

Среди многих подобных подвижников веры на Руси в вечной памяти остался московский юродивый Василий (1469–1557), которого нарекли «блаженным>И^ что означало «счастливый», память коего Церковь всегда чтила 2 августа. С его именем связано множество чудотворений и провидческих предсказаний и сам Иоанн Грозный трепетал перед Василием. Когда тот преставился 2 августа, то Царь с боярами нёсли его одр, а Митрополит Московский и всея Руси Макарий совершал погребение на кладбище Троицкой церкви, «что во рву», там, где и возник Покровский собор. В 1588 году Царь Фёдор Иоаннович приказал устроить в Покровском соборе придел во имя Василия Блаженного и соорудить для его мощей серебряную раку. С тех пор самый замечательный храм-памятник русской архитектуры носит имя Василия Блаженного и является бесспорной доминантой, украшающей Красную площадь в Москве.

Юродивых было немало и во времена Царя Бориса. С одним из них, по имени Николка, и встретился Самодержец, когда оказался на площади, «перед собором». Вполне возможно, то был именно собор Василия Блаженного, который в то время блистал во всей своей неповторимой красоте. Под сенью этого благолепия Бориса Годунова и настигла нежданно-негаданная кара. Пиколка пожаловался Царю, что его дети обижают, отняли у юродивого копейку. Повелитель тут же распорядился «подать ему милостыню », а потом поинтересовался: «О чём он плачет? » Ответ поверг всех собравшихся в трепет: «Вели их зарезать, как зарезал ты маленького Царевича». Свита тут вознегодовала, хотела выгнать и наказать «дурака». Миропомазанник повел себя иначе. Распорядился оставить в покое юродивого, а на прощание изрёк: «Молись за меня, бедный Николка».

Сцена чрезвычайно важная для понимания того, что положение Бориса становилось час от часу всё более шатким. Слово юродивого — более значимо, чем мнение лицемера Шуйского или тихого смиренного черноризца Пимена, звучавшее в боярской палате или монастырской келье. Устами юродивых, как то точно знали на Руси, глаголет Истина; так Господь нередко говорит с «людьми христианскими ». Потому возглас маленького и внешне несчастного человечка сподобился грому небесному. Теперь появилось и третье мнение — третье, самое весомое обличение, напрямую связывающее Царя Бориса с убийством несчастного Димитрия. Это уже был глас народа, где подобное суждение имело широкое распространение.