Григорий Трубачев - Рассказы

Он поцеловал ее, и в десять часов поезд увез ее на Север. Так же легко и беззаботно возвратился он в свой номер. Но здесь уже что-то изменилось. Номер без нее показался совсем другим. Он был еще полон ею и пуст. Это было ужасно! Кровать еще пахла ее телом. На столе стоял стакан с недопитым кофе, а ее не было. И сердце Ивана Петровича вдруг сжалось и учащенно забилось. Он быстро зашагал по комнате. «Странное приключение!» — сказал он вслух, чувствуя, как на глаза навертываются слезы. «Даю вам честное слово, что я совсем не та, что вы могли подумать». И уже уехала. «Нелепая женщина! Да что это такое со мной? Да что в ней особенного, и что, собственно, случилось? — старался успокоить себя Иван Петрович. — А в действительности, — думал он, — произошла разрядка, подобная электрической молнии. Такого со мной никогда не было». Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими особенностями. Помнил запах ее загара, крепкого тела, живой и веселый ее голос, чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью. Но главное — появилось совсем новое чувство, непонятное, странное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить не мог, затевая это забавное знакомство. И мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, изумила и поразила его. И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас. Весь его организм словно переболел какой-то тяжелой болезнью. Внутри под ложечкой что-то ныло все сильнее и сильнее, не давая ни минуты покоя. Хотелось кричать диким криком от этой боли и безысходности. Он лег на кровать, положив руки под затылок, и пристально посмотрел перед собой. Потом, стиснув зубы, закрыл глаза, чувствуя, что по щекам потекли слезы, и наконец уснул. А когда открыл глаза, был уже вечер. Первое желание — разыскать ее, ко, умывшись, вспомнил ее слова: «Если я не уеду, все будет испорчено». «У нее семья и маленький сын, у меня тоже дети. Ради них пусть она останется в памяти моей как несбыточная сказка». Он позвонил на вокзал. Поезд в его город отправлялся через два часа. Собрав вещи, сославшись на срочную необходимость, получив открепительный талон, поехал на вокзал. Там он нашел место их последнего свидания. Вдруг сзади ее голос. Резко обернулся, но никого вокруг не было.

Ноябрь 1996 года.

На таких земля держится

При первой нашей встрече он как-то неловко и не без помощи левой ткнул мне нераскрывшуюся кисть правой руки, слегка улыбнувшись, застенчиво сказал: «Я ждал, спасибо, что приехали». Мы сидели в светлой, со вкусом обставленной простыми вещами комнате и приглядывались друг к другу. Его загорелое мужественное лицо все время меняло свой облик, а строгие глаза — свой цвет, когда он рассказывал о пребывании на фронте: «Привезли нас в августе сорок первого и сразу послали многих на курсы станковых пулеметчиков. Первое боевое крещение принял у станции Владимирской в Крыму, где и получил сразу два ранения. После госпиталя попал в двадцать первую отдельную истребительную бригаду. Там же прошел подготовку бронебойщиков, и меня направили в 14-ю гвардейскую стрелковую дивизию под Сталинград. В ее составе в сорок втором форсировали реку Дон, освобождали хутора Калмыки, Чеботари, Западный, станицу Боковскую. Затем были срочно переброшены в район города Калач для отражения танковых полчищ фельдмаршала Манштейна, рвущегося к окруженной группировке под Сталинградом. Там же и был тяжело ранен разрывной пулей в правую руку. В июне сорок третьего демобилизовали инвалидом второй группы. Отвоевался».

Мы вышли во двор. На лицевой стороне дома я прочел: «Здесь живет семья почетного колхозника колхоза имени Чапаева». Кивнув в сторону таблички, Трофим Ильич сказал: «В этом вся моя жизнь»! Мы присели в тени орехового дерева. «Как только был организован колхоз „Красный партизан“, меня послали на курсы трактористов. В тридцать первом году, окончив их, работал на американских „Фордзонах“, „Катерпиллерах“, затем на отечественных СТЗ, ХТЗ, ЧТЗ. Через два года стал помощником бригадира. С тридцать седьмого по июнь сорок третьего служил в армии. После демобилизации по ранению, буквально на следующий день, пошел работать, а ведь у меня вторая группа инвалидности. В колхозе работали в основном подростки, женщины да калеки, пришедшие с фронта». «Очень трудно было, — вспоминает Трофим Ильич, — болела незаживаемая рана на руке, не хватало запчастей. Это был второй фронт. А для победы нужен хлеб, и мы его выращивали. Работали и день и ночь». Удобно уложив перебитую, словно плеть висевшую руку, он продолжал: — Когда в пятидесятом четыре колхоза объединились в один, работал агрономом полеводческой бригады, а после заведующим МТФ. Потом назначили кладовщиком и по совместительству председателем соцобеспечения. Шесть лет на двух должностях, а затем только председателем. За двадцать семь лет оформил на пенсию более восьмисот человек. Однако возраст брал свое, в семьдесят лет ушел на пенсию.

Наступила тишина. Его фигура словно уменьшилась, явно обозначился перекос плеч. Немного выждав, я спросил Кононенко: «Что заставило вас так работать?» Помедлив, слегка прищурив глаза, он сказал: «Вначале нужна была победа, а потом я просто не мог без работы». — «А что вы скажете по поводу развития частной собственности?» В его глазах мелькнула еле заметная усмешка: «Если мы бездумно уничтожим колхозы, неминуемо придем к голоду. Подтверждением тому низкие закупочные цены на сельхозтехнику. Чтобы единолично обрабатывать землю, надо иметь знания, короче, надо быть всезнайкой. А всезнаек „кулаков“ уничтожили. Чтобы их снова воспитать, надо очень много времени. Я в принципе не против частной собственности, но для этого надо создать условия, иначе все пойдет насмарку. Общественному труду у нас учились американцы, да ведь и мы говорим: „Гуртом и батьку легче бить“».

Грудь инвалида войны украшена многими орденами и медалями. Он награжден почетными грамотами и грамотами ВДНХ. Проработав пятьдесят шесть лет в одном колхозе, Трофим Ильич и ныне в строю. К нему идут за консультацией по пенсиям, его приглашают школьники, с ним советуются руководители колхоза. Я смотрю на своего однополчанина по четырнадцатой гвардейской и думаю: «Немецкие снайперы первыми убивали пулеметчиков, бронебойщиков и командиров, но ему повезло. На таких, как он, держалась, держится и будет держаться русская земля, они всему опора и пример для подражания».

Май 1995 года.

Бдительность

На сон Нина Ивановна не жаловалась. Она жила в военном городке, на первом этаже пятиэтажки. Почти в одно и то же время она ложилась спать и вставала. Рано шла на кухню и готовила завтрак. Но вот по стране прогремели диверсионные взрывы, а вчера соседка по лестничной площадке сообщила ей, что Шамиль Басаев обещал рассчитаться за погибших братьев с ейскими летунами. Постоянная тревога засела в душе Нины Ивановны. Стали сниться кошмары, в тревоге просыпалась ночью. Город затаился в немом ожидании. Жильцы дома организовали ночные дежурства. С тревогой замирало сердце, когда узнавали о новых взрывах и гибели неповинных людей. В эту ночь она проснулась с непонятной, волнующей сердце тревогой. Во дворе ярко горели обновленные фонари. Прислушалась. И вдруг за стеной, граничащей с подвалом на уровне пола, услышала четкие, ритмичные, приглушенные звуки: «туф, туф, туф». Она встала, подошла ближе: удары усилились. Зажгла свет, глянула на часы, было ровно три часа ночи. По секундной стрелке проверила количество ударов. Их было ровно шестьдесят в минуту. «Часовой механизм взрывного устройства», — подумала она. Холодный пот выступил на лбу. Быстро подошла к телефону. И только в последнее мгновение остановилась. А вдруг что-то иное? Милиция подымет весь дом, и живущих в нем взрослых и детей удалят в безопасное место. Кусая губы, она отошла от телефона, но тут же представила картину взрыва и снова подошла. Подняла трубку, набрала первую цифру номера, и снова непонятная сила остановила ее. Она положила трубку, села на стул и только сейчас ощутила, как, словно в ознобе, дрожало все тело, тряслись руки. «Боже великий, образумь и помоги», — взмолилась Нина Ивановна. Она вошла в спальню к дочери. Разбросав руки, та беспечно посапывала, словно говоря ей: «Мама, успокойся, это не взрывное устройство, это Витькины шалости». Она снова вошла в коридор, зашла на кухню, а в ушах щемящие звуки: «туф, туф, туф». Выглянула в окно, но нигде ни единого человека, с кем можно поделиться обнаруженным. От перевозбуждения стала дергаться правая щека, а внутри, где-то под ложечкой, что-то ритмично пульсировало в такт ударам за стеной. Не выдержала, подошла и разбудила дочку. «Какое устройство?» — спросонья переспросила та. «Иди вот сюда, послушай». Они вместе уселись и по секундной стрелке стали проверять количество ударов. «Видишь, ровно шестьдесят. Только часы могут отбивать такой ритм, — сказала Нина Ивановна. — Это точно взрывное устройство. Не может же что-то иное так ритмично отбивать звуки». Так они мучились до первых ударов Кремлевских курантов, решительно отметая все за и против. И только когда щелкнул замок Витькиной двери, Нина Ивановна открыла входную дверь. «Иди сюда, — потянула она его за рукав. — Послушай. Слышишь?» И Виктор тоже услышал ритмичные звуки. «Не иначе, как механизм со взрывным устройством», — покусывая губы, сказала Нина Ивановна. Витька стоял в каком-то оцепенении, а потом выскочил в подъезд. Открыл дверь, ведущую в подвал, зажег свет и позвал Нину Ивановну. В его каморке на уровне пола первого этажа, граничащего с квартирой Нины Ивановны, подогреваемый электрическими лампочками, стоял десятилитровый баллон, закрытый крышкой, а из нее, обмазанный пластилином, выходил резиновый шланг, опущенный в ведро с водой. И Нина Ивановна снова услышала ритмичные звуки: «туф, туф, туф». Витька улыбался, его глаза блестели.