Любовь Бершадская - Растоптанные жизни

Затем Бочков вошёл и сказал: «Хватит, ребята, она и так это запомнит».

«Концерт» был окончен; все разошлись.

В бараки войти было невозможно, там были сплошные камни, заключённые, вконец измученные, сидели на улице, ожидая дальнейших событий.

В лагерь приехал старший следователь МГБ из Москвы. Гладко прилизанная голова, с длинным птичьим лицом, в гражданском костюме, он взялся за дело очень рьяно. Он вызвал меня и Нюсю и сказал, что мы обязаны назвать зачинщиков забастовки, кто и как начал бунтовать людей.

Мы с Нюсей сидели молча, никак не реагируя на его слова.

Он, снова и снова повторяя свои требования, грозил нам, что «применит всю свою мощь», и упираться нам нет никакого смысла.

На наше упорное молчание и насмешливый взгляд он отвечал градом ругательств.

Мы молчали. Вдруг Нюся, притворившись дурочкой (зная отлично, что такие типы своих фамилий не называют), спросила его: «Цэ вы гражданын Крэтын? Кажуть, що крэтын до нас прыйихав». Сказала она это на украинском языке, но он понял эту игру слов и заорал во всю глотку:

— В Курган, в закрытую тюрьму, там заговорите!

Курганская закрытая тюрьма

Закрытую тюрьму в Кургане мы знали по слухам. В эту тюрьму посылали неисправимых убийц и особо опасных уголовников на верную смерть. Живым оттуда уже никто не возвращался. Там режим был тщательно продуман для вернейшей гибели заключённых.

Как правило, политических туда не посылали, но старший следователь МГБ с гладко прилизанной головой нас с Нюсей отправил в эту тюрьму, сроком на один год, за то, что мы «не помогли следствию».

1 августа 1954 года мы с Нюсей прибыли в Курганскую закрытую тюрьму.

На нас надели полосатые (зелёное с серым) юбки до полу, такие же кофты и ботинки, приблизительно 44 размера. К этому костюму обязательно полагался головной убор типа пилотки. Когда «обмундировка» была закончена, мы посмотрели друг на дружку — и никак не могли удержаться от душившего нас смеха.

Нас привели в камеру, где сидело одиннадцать женщин, но выглядели они, как выглядят чудовища из пещер: никаких человеческих признаков в них не было. Это были обречённые на медленную смерть уголовницы, на совести которых лежал не один десяток убийств.

Я слышала про такую категорию людей в Советском Союзе, но никогда не могла себе представить, что они так выглядят, что можно довести людей до такого состояния. На прогулки их не выпускали, так как, выходя из камеры, они бросались на надзирателей, стараясь отобрать у них курево. Людей из нашего круга, то есть политических заключённых, они никогда не видели. С детских лет они содержатся в тюрьмах и не имеют никакого представления о жизни вне тюрем.

Когда мы вошли в камеру, они потеряли дар речи от неожиданности. На несколько минут воцарилась мёртвая тишина, затем старшая из них (кстати, тоже Люба, моя тёзка) спросила нас:

— Интеллигентки?

— Да.

Они совсем растерялись и, вероятно, подумали, что началось светопреставление.

Всю свою жизнь я очень боялась скверных слов, меня это оскорбляло, во всяком случае, я думала, что сквернословят люди только тогда, когда ссорятся.

Но эти женщины и в мирной беседе употребляли такие слова, которых я никогда не слышала, и это, пожалуй, для меня лично было самым ужасным наказанием.

Они спросили, нет ли у нас сигарет.

Я сказала, что у нас есть на книжке у начальника тюрьмы полагающиеся заключённым деньги, и я могу купить в тюремном ларьке сигареты, хлеб, сахар и даже конфеты.

Таких вещей они никогда не видели, и в их глазах засветилась какая-то искра.

Люба меня спросила, куплю ли я для них все перечисленные продукты.

Я сказала, что куплю для всех всё, что можно, но только с условием, если они перестанут сквернословить.

Это было для них совсем необычным, однако Люба дала команду:

— Девки, чтоб я здесь мата не слышала больше!

Свершилось чудо: эти потерявшие образ человеческий существа перестали ругаться, получая за это сигареты и еду.

Один раз Люба спросила меня, не могу ли я рассказать им какой-нибудь «роман». Я сразу не поняла, что она имеет в виду. Оказалось, они хотели, чтоб я им рассказывала романы, рассказы, фильмы.

Я охотно пересказывала им всё, что приходило мне на память из книг, фильмов и пр., и должна сказать, что более благодарных слушателей, чем оказались они, представить себе трудно.

Таким образом, я нашла ключ к их сердцам, и обстановка в камере стала сносной.

Через десять месяцев нашего пребывания в Курганской тюрьме в камеру вошёл начальник тюрьмы в сопровождении своих подручных и объявил нам с Нюсей, что мы освобождаемся досрочно, на два месяца раньше, «за благотворное влияние на заключённых».

Чувство жалости и брезгливости охватило нас, когда мы, покидая эту камеру, видели плачущих, обречённых, вконец искалеченных женщин.

Мы выдержали! Мы пережили Курганскую тюрьму — а это что-то да значит!

Мы вышли живыми оттуда, откуда никто не выходит, но выглядели мы, как два трупа, выкопанные из земли.

Потьма

Шёл десятый год моего заключения (имея в виду отсиженные первые три года).

Я невероятно устала. Мне казалось, что прошлая моя жизнь — это книга, которую я давно читала; мне казалось, что я никогда не была человеком; когда я вспоминала своё давнишнее отражение в зеркале, мне казалось, что это была другая женщина из сказки, не я. Мне не верилось, что когда-то я спала на чистой удобной постели, ела за чистым столом из чистой посуды, всё это было так далеко, в таком тумане, что казалось неправдой.

После недельного пути нас с Нюсей привезли в Потьму, в Мордовскую АССР, в знаменитые старые политические лагеря, которые существуют с 1927 года, в лагерный пункт № 6 для женщин.

Впервые за десять лет заключения мы увидели посреди лагеря клумбу с цветами, деревья и чистый воздух.

Женщины работали на фабрике, где шили бельё для Советской Армии. Фабрика была тут же, в зоне.

В этом лагере был клуб, где стоял даже рояль, были пианистки, певицы — словом, самодеятельность работала. Всё как в сказке. Не верилось, что за эти десять месяцев в Советском Союзе ликвидированы лагеря усиленного режима и для политзаключённых жизнь в лагере стала более сносной.

Всё было ново для нас, но не долго меня радовала эта обстановка. Захотелось домой!

Так захотелось обнять детей, поцеловать маму, мою бедную маму, которая умерла в 1952 году, но я об этом не знала. Такая тоска щемила сердце, глаза беспрестанно наполнялись слезами.

Потьминское лагерное начальство предупредило Нюсю и меня, чтобы мы не вздумали здесь устраивать забастовки; они не знали, что у нас уже не было сил для этого, что мы до предела измучены и опустошены…