Юрий Нагибин - В те юные годы

Когда я проснулся, довольно поздно, герой-любовник пошел в школу; куда направилась его пепельноволосая дама, не знаю. В комнате прибрано. На столе под чистой салфеткой я обнаружил баночку шпрот, хлеб и масло, а на спинке стула - чистое полотенце. Я помылся, поел и собрался уходить, когда в дверь позвонили. Открыв, я, к своему удивлению, узнал Елку, новую возлюбленную Короля, с ней была незнакомая рослая девушка с влажными глазами оленихи и прыщавым подбородком.

- Слава те господи! - сказала Елка. - С утра названиваю, хоть бы кто трубку снял. Думала - перемерли. Я тут клипсу обронила.

- Какую еще клипсу?

- А вот такую, - она показала на правое ухо, в розовой мочке голубела поддельными сапфирчиками дешевенькая клипса. - Мы с Королем в ванной обжимались. Наверное, там.

Она прошла в ванную комнату и сразу вернулась, привинчивая клипсу к мочке.

- Порядок! Пиво там осталось?

- Нет.

- Вот свиньи, все вылакали. А Оська где?

- В школу пошел.

- В какую еще школу?

- В обыкновенную.

- А зачем ты его продаешь? - сказала она с упреком. - Он врал, что работает. Оказывается - школьник.

- Он работает. Помогает отцу. У него отец выставку оформляет.

- Все равно ты его заложил. Он скрывал про школу.

- Я этого не знал. Пусть врет умнее. А если всерьез - может, оставите мальчишку в покое?

- Ты его воспитываешь?

- Это вы его воспитываете. И довольно вонюче.

- Не дешевись! Пи-да-гог!

Несмотря на вульгарный тон, она была симпатична. Стройная, сухощавая, с миловидным сероглазым личиком и странно озабоченным лбом. Молодая кожа не могла собраться в настоящие морщины заботы, но стягивалась в тугие вертикальные складки между бровями. Я ничего не знал о Елке, но по тому, как она примчалась за копеечной клипсой, было ясно, что жизнь королевской наложницы отнюдь не роскошна. Одета Елка была очень скромно, хотя и со вкусом: приталенное легкое пальтецо поверх серого вискозного платья, шляпка из мягкого материала под фетр, принимавшая в ее руках любую форму. За время нашего разговора Елка придавала ей то фасон "маленькая мама", то пирожка, то картузика, отчего менялось и выражение лица: от "не замути вода" до вызывающе-хулиганского.

- А сама ты что делаешь? - спросил я.

- Работаю, что мне еще делать? Я у тетки живу, на своих хлебах.

- А почему филонишь?

- Отпросилась. Надо в Быково съездить. По теткиным делам. Вот Гретку подбила. Она с занятий смылась.

- С каких занятий?

- Что ты как следователь? В техникуме она.

- А вчера почему не была?

- Уже влюбился? Пустой номер. Она на Короле чокнутая. А к нам ей вход запрещен - нецелованная. - Елка иным, хлестким словом обозначила девственность рослой Греты.

- Не думал, что вы такие моралисты!

- Нам лишний шорох ни к чему... А ухватилась обеими руками, ну и держись покрепче, дура! - последнее относилось к Грете.

- Я красиво хочу, - тоненько донеслось с высоты.

- Ходи на балеты, там красиво... Слушай, поехали с нами, - вдруг предложила мне Елка. - Все равно тебе не черта делать.

Дел у меня было по горло, но неожиданно для самого себя я согласился.

Эта поездка в осенний пригород, в золотой теплый солнечный октябрь, в пустынные, тихие дачные улицы, устланные палой листвой, бесшумно скользящей по земле, осталась щемящей памятью в моей душе. В отличие от моих друзей я жил слишком зашоренно в свои двадцать лет. День мой делился между институтом, "муками слова" и беготней по редакциям. Моими праздниками была Дашенька, но оставались эти нечастые праздники по-прежнему строго регламентированными, и с каждым разом я все больнее переживал их предопределенную краткость. Изменить же что-либо Дашенька была не в силах, и приходилось молчать, чтобы вовсе не потерять ее. Жилось мне трудно. Писать оказалось нелегко. Теперь и лето утратило свою безмятежность. А осенью я впрягался в воз, который был мне совсем не по силам. Чтобы выдержать, я заковывал себя в строжайший режим. И вдруг ни с того ни с сего - золото, и синь, и чуть горчащий мед воздуха, красивая девушка и чувство полной свободы. Я был близок к тому, чтобы влюбиться в Елку. Но она этого не хотела и по-своему деликатно удержала меня на расстоянии.

Наверное, мне хотелось отомстить ей за скрытый отпор, когда я сказал, что она спровоцировала жалкую историю с Катькой.

- Да ты сдурел! - Елка даже не обиделась. - Все от Короля. А за Катьку не переживай. Она с Подопригорой спелась. Два алкаша - пара... И за Оську не переживай. За себя лучше опасайся. А к Оське ничего не прилипнет.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю. Нагляделась. Оську не ухватить. Он сам по себе.

- А ты?.. Ты тоже сама по себе?

- Нет. Я - при Короле. Я в него - вот как!.. - Она провела рукой над шляпой, которой перед этим придавала форму поповского колпака - Я тебя понимаю... Только ты зря. Пусть ребята отгуляют, им недолго гулять.

- Почему?

- Адольф не даст. Войны не миновать. И пули на ребят уже отлиты.

- Только не на Короля, - подначил я.

- Да!.. - сказала она с непонятным, презрительным торжеством. - Тут я с тобой согласна. На него пули нету.

Так и оказалось. Короля не взяли - по здоровью. Все остальные из веселой компании надели шинели. Ни один не вернулся.

9

Когда началась война, Оська еще сдавал выпускные экзамены.

В день получения им аттестата мы собрались у меня. Пили вино. Моя любимая была с нами. Охмелев, Оська уговаривал нас срочно пожениться. "Вы должны это сделать. А то война расшвыряет так, что не найдете друг друга. Так валяйте, пока я с вами. У меня нет ни одного женатого товарища. А до чего же приятно бросить: "Жена моего друга". Это как патент на взрослость. В суровых фронтовых условиях Дашенька станет "жинкой одного кореша". Пошли в загс!" Дашенька закатывала глаз, что было недобрым признаком. "Зачем тебе косвенные доказательства своей взрослости? Ты можешь и сам жениться". - "И оставить вдову с персидскими глазами?" - смеялся Оська, "Почему обязательно?.." - "Не надо! - оборвал он с каким-то брезгливым выражением.- Утешай кого-нибудь другого. Мне наплевать, что убьют". Таким я не видел Оську. В его тоне прозвучало не ухарство, не хмельная бравада, а презрение к жизни. Если ему наплевать на жизнь, то и на дружбу наплевать. Значит, нет для него ничего святого?.. Прошли десятки и десятки лет, прошла жизнь, когда я понял смысл его до конца серьезных, сокровенных слов.

10

Уходил Оська на войну в конце октября из опустевшей Москвы. До этого он проводил отца и мать в эвакуацию. По странной игре судьбы эти два человека, чьи пути так рано разошлись, уезжали одним автобусом. Муся сунула своего бывшего мужа в транспорт, принадлежавший учреждению ныне действовавшего поклонника. Оська был комически умилен этим совместным бегством. "Отошли на заранее подготовленные позиции, - смеялся он. - Отец вторично обрел в моей матери друга по спасению". Но ему было грустно, и переживал он остро разлуку с отцом, а не с матерью. "За мать я спокоен. Это стальная птица. Отца жалко. Весь год он маялся желудком. Язва, что ли? Он молчит, но я вижу, какой он желтый, ссохшийся". Желтый ссохшийся человек оказался самым прочным из троих: истлели косточки его румяного, сроду не болевшего сына, улетела в мир иной стальная птица, а он, еще более ссохшийся, по-прежнему налегает худым плечом на ветер. Дай бог ему здоровья...