Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко

— Пожалуй, — задумчиво произнесла Шанель. — Не знаю насчет королевы, но герцогиней я и в самом деле могла бы стать…

Вскоре выяснилось, что не мне одной в голову пришла такая мысль. Кто-то прислал нам английскую газету, в разделе светской хроники которой помещена была заметка: «Ныне много говорят о будущем одного герцога, не менее важного, чем иные особы, заполняющие хронику хитросплетением своих супружеских дел. Весьма осведомленные лица утверждают, что новой герцогиней будет красивая и блистательная француженка, руководящая большим парижским Домом мод».

— Какой бред! — резко высказалась Шанель, но я видела, что ей приятно. Это был триумф.

— С чего англичанам пришло в голову, что я могу стать герцогиней Вестминстерской? Какие чудаки все же! — говорила она всем, кто готов был слушать: гостям, клиенткам, моделям, мастерицам. И конечно, мне. Я же была уверена, что она именно хочет быть герцогиней, жаждет быть ею… Но именно быть, а не стать, получить это право по крови, а не в результате брака, который в аристократических кругах сочли бы морганатическим.

Между тем герцог продолжал безумствовать. Он с самолетом присылал Шанель охапки гардений и орхидей из своих цветников, клубнику и дыни из своих теплиц и лососей и форелей из собственных, я так полагаю, водоемов. Что же касается драгоценностей, то герцог, казалось, не подозревал о существовании бриллиантов меньше десяти карат весом. Шанель в это время, как никогда, напоминала кошку, наевшуюся сливок. Она была в расцвете своей красоты. Она была счастлива — быть может, впервые в жизни она была счастлива безусловно. Я рискну сказать, что Хью Ричард Артур по прозвищу Вендор, или Бенни, как звали его близкие люди, дал ей настоящее счастье быть любимой. Его любовные письма, которые приносила не почта, а курьеры, заставляли ее щеки гореть, а глаза сиять. И в один из дней она все же отправилась к нему. Я давно ждала чего-то подобного, тем более что незадолго до этого у нас состоялся пренеприятный разговор на тему моего будущего. Шанель, отвлекшись от своих любовных делишек, вспомнила, в какой неподобающей обстановке она застала меня в день приезда из Монте-Карло. Лицо мадам Бодю с висящей вожжой слюны встало перед ее мысленным взором, и она вдруг осыпала меня упреками:

— Тебе ведь совершенно необязательно работать. Я полагаю, у нас достаточно денег для того, чтобы ты могла заниматься научной работой.

— На кафедре для меня нет места, — объяснила я. — И потом, кабинетная наука никогда не влекла меня. Мне хотелось помогать людям.

— Людям? — скривилась Шанель, словно я призналась ей в том, что мечтаю ухаживать за носорогами в Венсенском зоопарке. — Но это же так опасно… Грязно… Так некрасиво, в конце концов!

— Что же в этом некрасивого? — возразила я. — Если ты сломаешь руку, то не станешь возражать против того, чтобы тебе наложили лангетку, хотя она будет мало сочетаться с элегантными платьями. То же самое и с душой. Если в ней что-то сломалось, то это можно исправить, даже если лечение в какой-то момент и выглядит не очень эстетично.

Мне не хотелось высказываться определеннее, но она все прекрасно поняла. Она тоже помнила, как лежала в постели и глотала таблетки, словно мятные пастилки… Как ей было пусто и черно в тот момент на душе… Она помнила, как я говорила с ней часами, пытаясь доискаться причины ее состояния, ее желания навредить себе. И Шанель не стала больше докучать мне, махнула на меня рукой. Если ты хочешь возиться со слюнявыми сумасшедшими, это твое дело, как бы говорил ее взгляд. Меня повезут к счастью на черно-золотой яхте, а ты оставайся тут.

Итак, она уехала, несомненно, для того, чтобы ответить герцогу на его чувства.

Я несколько кривила душой, когда говорила, что хочу остаться ради работы. У меня была и другая причина. Ее звали Марк Лебуле.

Я знала, что он женат, но живет врозь с женой. Это позволяло мне искать с ним встреч без угрызений совести. Иногда он ночевал в своем маленьком кабинете при больнице. Я нарочно задержалась после службы, и он пригласил меня поужинать. Мы сидели в маленьком кабачке, ели рагу из бараньих ребрышек и говорили отчего-то о деревенской жизни. Его детство прошло в Бретани.

— Приятно встретить такую практичность и здравомыслие в молодой особе, — сказал Марк. — Я был уверен, что большинству красивых женщин интересны только тряпки, духи, синематограф и танго до обморока. Признаться, именно это и разъединило нас в свое время с женой. Она желала вести светскую жизнь, в то время как я — аскет и отшельник, предпочитаю баранье рагу изысканным кушаньям, а от шампанского у меня болит голова. Я представлял себе другую жизнь, наполненную деятельным трудом и разумными удовольствиями. Я виноват в том, что выбрал для себя не ту женщину, прельстившись внешним блеском, вняв голосу страсти. Но страсть угасает, а жизнь идет дальше. Если бы возможно было начать все сначала — я бы выбрал девушку вроде вас, надежного товарища, с которым я мог бы идти по жизни рука об руку. Но для меня все кончено. Женщины меня больше не волнуют, плотская сторона жизни отошла даже не на второй план. Мне поздно начинать жизнь заново. Я говорю с вами откровенно, дитя мое. Вам не нужна старая развалина вроде меня. Вы встретите молодого, полного сил человека, с которым разделите радости и тягости земного существования.

Я сидела, опустив голову, словно меня очень интересовали пятна на несвежей скатерти. Щеки мои пылали.

— Меня не интересуют молодые люди. Они глупы и сами не знают, чего хотят. Мне нужен надежный человек, мне нужен друг. Я… я тоже не интересуюсь плотской стороной жизни.

Я говорила правду. Мне еще ни разу не удавалось изведать того наслаждения, которое заставляет женщину взлететь до небес. Во всяком случае, так пишут в романах, которые так любит читать моя мать. С ней я не могла поговорить об этом, медицина мало интересовалась проблемами женской сексуальности, уделяя больше внимания детородным функциям организма, а народная молва смеялась над холодными и бесчувственными дамочками, считая фригидность чем-то вроде постыдной болезни.

Марк накрыл мою руку своей ладонью. Это была широкая ладонь уверенного в себе мужчины, шершавая от сулемы [2], горячая — против моей холодной, твердая — против моей дрожащей.

— Все придет со временем, мадемуазель Боннёр, — сказал Марк. — Даю вам слово. Вы еще совсем юная женщина. Но обещайте мне, что никогда не позволите страсти руководить вами. Жаль будет, если эта светлая голова, этот трезвый ум, — все достанется какому-нибудь пошляку с туго набитым гульфиком. Обещайте мне, что этого не произойдет.