Перл Бак - Чужие края. Воспоминания

Однажды она призналась мне, что в юные годы чувствовала себя несчастной из-за этих непрекращающихся поисков. Один за другим ее более легкомысленные друзья ощущали свою «приобщенность» и причащались Святым Дарам. Но непокорная, истерзанная душевными муками Керри, сидя в своей церквушке, отворачивалась от хлеба с вином. Она не желала обманывать себя или других. Она все молилась и молилась.

В ее дневнике я прочитала такую запись об этом времени:

«Между двенадцатью и пятнадцатью годами своей жизни я по многу раз в неделю уходила в лес за амбар, пробиралась через узкий проход между зарослями бузины, кидалась на землю и взывала к Богу, чтобы он дал мне знак, любой знак, который заставил бы меня поверить в него. Иногда я клялась, подобно Якову, что не сойду с этого места, пока он не даст мне знак. Но все было тщетно. Звук колокольчиков говорил мне, что уже вечер, что стадо возвращается домой на дойку и мне пора идти накрывать стол».

Снова и снова она посвящала в свои сомнения учительницу воскресной школы миссис Данлоп, жену священника, и эта милая, спокойная женщина пыталась привести ее мятущуюся честную душу «к спасению».

«Просто предай себя Господу, дорогая, всего только, — говорила она, исполненная доброго чувства к этой темноволосой прямодушной девочке, которую не очень понимала. — Это так просто отдать свое сердце Богу».

Но Керри этого было мало: «Я должна быть уверена, что Бог примет меня, восклицала она. — Я готова предать себя Богу, но почему Он не желает меня принять? Почему не подает мне знак?»

Это было выше разумения старой миссис Данлоп. Она лишь твердила свое: «Предай себя Богу, дорогая, предай себя Богу».

Для Керри это были бурные годы. Отчаянье, порожденное в ней неспособностью твердо поверить в Бога, нередко толкало ее к безрассудству, но безудержное веселье не приносило ей счастья. Временами, с ужасом ощущая волнение в своей молодой крови, она казалась себе безнадежно порочной. И все больше пугалась просыпающегося желания.

Она была в это время темноволосой красивой девушкой, вполне зрелой для своих лет, всегда готовой посмеяться и острой на язычок, хотя норою слишком серьезной. У нее был и яркие тубы, розовые щеки, и с ее головы струился водопад каштановых кудрей.

Какой женский опыт она в те годы приобрела, я не знаю, она никогда об этом никому не рассказывала. Знаю только, что где-то в это время она страстно влюбилась в красивого молодого парнишку с чудесным звучным голосом, который однажды посмеялся над ней в церкви, когда у нее лопнул обруч. Он вырос в молодого человека высокого, светловолосого и с приятным обхождением, и, хотя его даже радовало, что он принадлежит к числу «неверующих», он исправно ходил в церковь, чтобы там петь и, я склонна полагать, ради того, чтобы увидеться с Керри. К тому же раз в неделю они встречались по вечерам в певческой школе.

Он пел так, что сердце замирало, проговорилась однажды Керри, но взгляд ее был спокоен. Она произнесла эти слова, когда была уже седая, но по ее глазам я поняла, что ее память по-прежнему хранит живое о нем воспоминание. Это все, что мы от нее услышали. Я думаю, его крупное, прекрасное тело нестерпимо волновало ее горячую кровь, и пуританский ее дух смертельно его боялся. Долго он любил ее или нет, я не знаю.

Знаю только, что он выделял ее среди других, и мы вынудили ее признаться, что он был «мил» с ней и что ей приходилось «держать его на расстоянии», поскольку она не хотела выходить за него замуж.

— А почему? — допытывались мы, увлеченные этой романтической историей.

— Потому, потому, что он не был хорошим. Он пил, и вся его семья пила. Ему трудно было быть хорошим, и я боялась, что если выйду за него замуж, то постепенно стану такой же.

Думала она так сама или нет, не берусь судить. Но в этот самый год заболела ее маленькая мама, юность для Керри резко оборвалась, и она с утра до ночи просиживала у постели умирающей. Глядя, как уходит ее мать, она дала зарок всегда предпочитать злу добро, веселью — смирение и всю жизнь сражаться с чувственностью, которая, как она отлично знала, была у нее в крови. Она будет хорошей, она во всем будет себе отказывать, она предастся Богу. Могла ли она в большей мере расстаться сама с собой? Если она посвятит Богу всю свою жизнь, сроднится с ним всем своим существом, он, может быть, подаст ей знак, что он существует, и тогда она сможет обрести его и за ним следовать.

Внезапная болезнь матери породила в Керри такой ужас, что она и думать забыла о своих сердечных делах. Мать открыто предпочитала Керри всем своим остальным детям. Керри так часто смеялась с ней вместе. У Керри были такие ловкие руки. Она так хорошо готовила и была так рачительна. И к тому же только она любила собирать травы и работать в саду. И она была такая сильная. Иногда она хватала свою крошечную маму и, как ребенка подняв ее в воздух, грозилась не отпустить, пока та не пообещает меньше работать и больше есть. «Ты, гадкая девчонка! — кричала маленькая женщина, делая вид, что ужасно сердится. — Отпусти меня немедленно, слышишь? Я твоя мать!» Но на самом деле ей это нравилось, и она прижималась к девочке. А Керри не просто любила свою мать. Она ее обожала, и им было легко друг с другом, если только речь не заходила о поисках Бога. Здесь Керри могла полагаться лишь сама на себя, ибо французской матушке не было дано понять томление сердца дочери. Ходить в церковь, опускаться на колени, когда отец читает молитву, держать дом в чистоте, заботиться о вкусной и сытной еде — этого ли не достаточно для женщины? Керри же с ней не спорила и нежно любила ее за то, что она такая невзрослая.

Теперь, болея, мать и правда стала ребенком и цеплялась за свою дочь.

Болезнь пришла как-то сразу. Однажды зимним днем мать пошла в холодный погреб, чтобы взять из банки огурчиков, а поскольку банка оказалась пустой, задержалась, чтобы открыть другую, непочатую, и простудилась. Скоро у нее начался мучительный кашель, а потом и воспаление легких. Керри не хотелось верить, что мать ее умирает, но она была слишком честна, чтобы обманывать саму себя.

Но близость смерти не лишала ее стойкости. Она мужественно встретила это испытание. У постели умирающей она оставалась веселой, комната сверкала чистотой, была наполнена светом и ароматом цветов; она стирала, крахмалила и гладила маленькие, в оборочках, кружевные чепцы, которые носила мать, и шила ей прелестные ночные рубашки с той же увлеченностью, с какой обшивала когда-то своих кукол, — делала все, чтобы облегчить страдания маленькой женщины с запавшими глазами, лежавшей в сделавшейся для нее слишком большой постели.