Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим - Фредерик Дуглас
На все это у меня ушло полдня. Я благополучно выбрался из чащи и сейчас чувствовал себя вне опасности. Я остановил быков, чтобы открыть проход в изгороди; и не успел я взяться за веревку, как быки снова испугались и бросились через ворота, зацепив их колесом и самой повозкой, разбили ее в щепки и, протащив в нескольких дюймах от столба, чуть не убили меня. Итак, дважды за этот короткий день я избежал смерти лишь по случайности. Возвратившись, я рассказал мистеру Коуви, что случилось и как это произошло. Он приказал мне немедленно вернуться в лес. Я повиновался, а он последовал вслед за мной. Как только я добрался до чащи, он нагнал меня и, перегородив проезд, приказал остановить повозку, сказав, что научит, как зря тратить время. Затем он подошел к большому дереву и нарубил топориком три длинных прута, ловко остругав их карманным ножом. Мне было приказано раздеться. Я не ответил ему, но раздеваться не стал. Он повторил приказ. Я снова промолчал, но не сдвинулся с места. Тогда он бросился ко мне, как свирепый тигр, сорвал одежду и хлестал до тех пор, пока не обломал все пруты, да и спина моя еще долгое время спустя была вся в отметинах. Это наказание было лишь первым из множества ему подобных и за схожие проступки.
Я прожил у мистера Коуви год. В первые шесть месяцев того года редкая неделя обходилась для меня без наказания. Спина моя почти не заживала от ран. И всякий раз наказание оправдывалось моей собственной неуклюжестью. Мы были полностью доведены до изнеможения. Задолго до рассвета нас поднимали, чтобы задать корм лошадям, и с первым появлением солнца мы уже были в поле с мотыгами и бычьими упряжками. Мистер Коуви не отказывал нам в еде, но был скуп на время. Зачастую на это нам отводилось меньше пяти минут. Часто мы находились в поле с рассвета до заката; и если не считать спасительного времени вечерней пастьбы скота, полночь нередко захватывала нас, окутывая своим полотнищем.
Обычно Коуви не было с нами. Таково было его правило. До полудня он проводил время в постели. К вечеру же, посвежевший, он выходил, готовый подгонять нас своими словами, примером и частенько кнутом.
Мистер Коуви был одним из немногих рабовладельцев, которые могли и делали работу вместе со своими людьми. Ему нельзя было отказать в трудолюбии. Он по себе знал, что может делать мужчина, а что – ребенок. Его нельзя было ввести в заблуждение. В его отсутствие работа шла почти так же хорошо, как если бы он находился рядом; у него был дар заставлять чувствовать, что он всегда с нами. Это удивляло нас. Он не старался приближаться к месту, где мы работали, в открытую, если мог сделать это тайно. Он всегда стремился застать нас врасплох. Настолько он был хитер, что мы прозвали его между собой змеей. Когда мы работали на кукурузном поле, он иногда подползал к нам, стараясь не быть замеченным, и неожиданно вскакивал, выкрикивая: «Ха! Ха! Работайте, работайте! Я вам покажу, покажу!» Нельзя было остановиться и на минуту, зная, что он может тут же неожиданно появиться. Его нападения были подобны появлению ночного вора. Он являлся как бы из-под руки. Он был за каждым деревом, позади каждого пня, за каждым кустарником, в каждом окне, повсюду на плантации. Иногда он садился на лошадь, словно направляясь в Сент-Микелс, находящийся в семи милях отсюда, а через полчаса спустя его можно было увидеть притаившимся за углом деревянной изгороди и следящим за рабами. С этой целью он оставлял свою лошадь привязанной в лесу. Кроме того, иногда он подходил к нам и отдавал приказания, словно собираясь отправиться в долгое путешествие, разворачивался в направлении к дому, чтобы собраться в дорогу, и, не успев преодолеть полпути в ту сторону, он внезапно возвращался и, спрятавшись за изгородью или позади какого-нибудь дерева, наблюдал за нами до тех пор, пока не зайдет солнце.
Сильная сторона мистера Коуви заключалась в его способности обманывать. Свою жизнь он посвятил тому, чтобы затевать и совершать грязнейшие жульничества. Все, что дали ему образование и религия, он приспосабливал к своей склонности обманывать. Он, кажется, считал себя способным ввести в заблуждение всемогущего Бога. Утром он молился на скорую руку, вечером же, перед сном, его молитва затягивалась надолго; и как ни странно это может показаться, мало кто мог считать себя более святым, чем он. Религиозные обряды в его семье всегда начинались с пения, и, так как голоса у него не было, запевать церковный гимн стало моей обязанностью. Он прочитывал молитву и кивал мне, чтобы я начинал. Временами я подчинялся, в других же случаях отказывался. Мой отказ почти всегда приводил его в замешательство. Стараясь показать себя независимым, он вскакивал и начинал покачиваться, пытаясь попасть в такт гимну. В этом состоянии он молился с еще большим усердием, чем обычно. Бедняга! Он был настолько искусен в обмане, что подчас вводил в заблуждение самого себя, всерьез полагая, что непогрешим в своей вере в Господа Бога, и в то же время проявлял жестокость, заставляя свою рабыню совершать грех адюльтера.
