Борис Изюмский - Нина Грибоедова

И на самой свадьбе, хотя старались, чтобы она была малолюдной, не обошлось без изрядного шума, так что больному Грибоедову временами казалось: он не выдержит, голова расколется.

Мелькали фраки, парадные бархатные куладжи, обшитые золотыми галунами тишлаи[17]. Плавный ход грузинского танца с прихлопыванием ладонями — «Та́ши! Та́ши!» — сменялся задумчивым менуэтом, менгрельской огневой перхули — экосез-кадрилью и входившей здесь в моду мазуркой с прищелкиванием серебряными шпорами, припаданием кавалера на колено, когда он бережно обводил вокруг себя даму. Полькёры и вальсёры не знали устали.

Присяжным тамадой-толумбашем был избран Гулбат Чавчавадзе — двоюродный брат Александра Гарсевановича.

О Гулбате в Тифлисе говорили, что он — дардиманд — кутило, сын мораней, рыцарь веселого образа — карачохели. Весь облик Гулбата — не по летам молодые глаза жизнелюба и острослова, яркие губы, пышные седеющие усы — как нельзя более подходил к ответственной должности толумбаша. Да и поесть он был горазд. Это ему приписывали слова, что курица — глупая птица: на двоих мало, а одному стыдно.

В белой, со сборчатой короткой талией чохе поверх белого же архалука, с серебряными под чернь газырями, в сапогах с загнутыми носками и на высоких каблуках, величественный и изящный, Гулбат сейчас священнодействовал.

Ходил по кругу старинный рог князей Чавчавадзе с их гербом — воином, скачущим мимо виноградника. Полнились хрустальные бокалы, чаша-азарпеша, сделанная из кокосового ореха. Кахетинское соперничало с гурийским чхавери и крахунским из Имеретии.

— Э-э-э… Дорогие гости, — огорченно говорил Гулбат, смиренно прикрывая морщинистыми веками зеленоватые глаза. — Вы избрали меня толумбашем, а пьете, как младенцы. Что мне, лить вам вино на спину?

И вдруг выкрикивал:

— Значит, плох я! Убейте меня! — Он картинно протягивал соседу кинжал, и все просили возвратить кинжал в ножны, не желая смерти своему толумбашу.

Сам Гулбат пил больше всех, но вино, казалось, совсем не действовало на него. Разве только розовела шея, словно опаленная солнцем, да яснее проступала на щеках тонкая сетка прожилок.

— Именной тост! — обратился он к жениху. — Прости, батоно[18], риторике я учился по руководству для виноделия. Хочу выпить за тебя, друга Грузии, и за будущего твоего наследника!

Он поднял рог:

— Аллаверды! (Бог дал!)

Грибоедов чокнулся:

— Якши-иол! (На здоровье!)

Обмахиваясь веером из страусовых перьев, раскрасневшаяся, помолодевшая Прасковья Николаевна что-то шепнула на ухо разомлевшей Соломэ, и та прищурилась томно.

Нине на колени посадили голенького малыша, чтобы и у нее был такой, в руки дали пышку. Невеста надкусила ее, а всю, разломив на куски, поделили меж собой Нинины дружки.

Пели кахетинскую «Мравалжамиер» («Многая лета»), свадебную «Макрули», кричали:

— Состариться вам вместе!

Гулбат начал застольную песню, написанную Александром Гарсевановичем:

Однажды отведал старый НойВиноградных гроздьев сок хмельной.С тех пор он прочно подсел к вину.Пусть пьет, мол, воду зверь земной.

Все подхватили эту песню.

Только закончили ее, как неутомимый Гулбат, закинув рукава чохи на плечи, затянул:

Смерть не страшит молодца никогда.Измена подруги его устрашает!

Потом Гулбат провозгласил новые тосты:

— За наших родителей, кто из них жив: не было бы их, не было бы и нас… А кто не жив — царство ему небесное, земля ему пухом… За то, чтобы в Сакартвело все было хорошо… И в семье все было хорошо… И друзья хорошие были… Пусть ваши мечты станут моими желаниями…

Вдруг он заметил недостаточное рвение своего соседа напротив — скромнейшего Василия Никифоровича Григорьева. С этим бедным чиновником, печатавшим свои стихи еще в «Полярной звезде», Грибоедов сдружился назад два года, почувствовав в нем честного человека, не испорченного духом искательства и карьеризма.

— Батоно Василий! — укоризненно обратился Гулбат к Григорьеву. — Разве в наших жилах течет молоко? Пх! Допей, друг, и я налью тебе по закону Иверии штрафную.

Обычно сдержанный, Василий Никифорович поднялся и, крикнув «горько!», выпил чашу до дна.

Глаза его блестели восторженно и хмельно.

23 августа Тифлис был взбудоражен колокольным звоном всех церквей и орудийными выстрелами со стен Метехской цитадели: по улицам города провозили ахалцихские трофеи.

На повозках в навал лежали «повелительные жезлы», бунчуки, похожие на золотые булавы с хвостами из конского волоса, кожаные чехлы от знамен. На одной повозке мертво поблескивала медная мортира с гербом и вензелем султана. Особенно много было плененных знамен. Их, покорных, приспустив, держали русские всадники; малиновые знамена с вышитыми надписями из корана; белые с висячими кистями и золотым полумесяцем на древке; зеленые с бахромой и крохотным амулетом — кораном.

Сколько завоевателей топтало грузинскую землю: гунны и арабы, византийцы и монголы. Сморщенный кровавый карлик Ага-Магомед-хан, свирепый евнух, уверенный, что может уничтожить любого одним своим дыханием, восемь дней грабил и жег Тифлис.

Персияне отнимали у матерей грудных детей; держа младенцев за ноги, разрубали их пополам, пробуя остроту своих сабель.

Грабители запрудили трупами Куру, сожгли мост через нее, угнали женщин в плен, оставили после себя развалины города, дымящегося, как головня.

И вот теперь…

Впереди повозок ехали на отменных аргамаках серой масти драгунские офицеры, сбоку — отличившиеся в боях грузины в чохах, остроконечных папахах. Бережно проносили знамя с гербом Тифлиса: две руки держали крест святой Нины с львиными головами в углах. Крест попирал полумесяц.

Весь город высыпал на улицы. День стоял нежаркий, дул свежий ветерок от Куры, слышались восторженные крики, мужчины целовались друг с другом.

Цокали копыта о каменную мостовую.

Маквала протиснулась поближе к победному кортежу и, став под платаном, сразу увидела Митю, которого прежде приметила в охране Грибоедова. Он как-то шел по двору, лихо перебросив нагайку через плечо. Сейчас у Мити за спиной винтовка в косматом чехле. Казак в заломленной набекрень папахе на перевязанной голове, как влитой, сидел на маленьком сером имеретинском иноходце со стриженой гривой. Синие глаза Мити струили радостный свет. За древко он держал, низко склонив, оранжевое, все в каких-то пятнах, знамя с вышитым полумесяцем.