Довлатов — добрый мой приятель - Штерн Людмила
В Баку Довлатов не поехал, и с идеей стать резчиком по камню вскоре расстался. Но изображать из себя этакую незначительную персону не перестал. Летом 1968 года тяжело заболевшая писательница Вера Панова предложила Довлатову быть два-три раза в неделю ее секретарем. Она со своим мужем Давидом Яковлевичем Даром жила в Доме творчества. Сережа ездил к ним в Комарово и делился в письмах ко мне своими впечатлениями.
1968 год, Комарово
Дорогая!
Попытаюсь отнестись к твоей жизни мудро, хотя, разум, грубо говоря, не мой конек. Я хочу, чтобы ты была честной, осмотрительной и корыстной по отношению ко мне. Дни милого безумия прошли. Наступила эра планомерного умопомешательства.
Если уж сегодня не околею, это будет просто чудо. Вскочил я без пяти восемь, не жравши, с опухшим рылом, вниз бегом по эскалатору, вверх бегом по эскалатору… Электричка, песни под гитару. А в электричке все твердое, голова падает, ударяется. Одно утешение — читать будем «Историю рассказчика».
Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей довольно часто попадаются однофамильцы великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами. Между Пановой и Даром происходят такие прелестные дискуссии.
Дар: «Все-таки Хемингуэй в романе „Прощай, оружие“ очень далеко плюнул».
Панова (
раздумчиво
): «Однако „Войны и мира“ он не переплюнул».Дар (
раздумчиво же
): «Это верно. Но тем не менее он очень далеко плюнул».Я (
молча
): «п?№%=!=!§!»«Записки тренера» подвигаются довольно быстро и сулят сто страниц. 40 — готовы. В этой повести я использую совершенно новый для себя стиль, который замыкается не на слове, не на драматическом соприкосновении слов, а на тех состояниях, на той атмосфере, что должна быть воссоздана любой ценой, любым языком. В этой повести слова гораздо облегченнее, прохладнее. Я хочу показать мир порока, как мир душевных болезней, безрадостный, заманчивый и обольстительный. Я хочу показать, что нездоровье бродит по нашим следам, как дьявол-искуситель, напоминая о себе то вспышкой неясного волнения, то болью без награды. Еще я хочу показать, что подлинное зрение возможно лишь на грани тьмы и света, а по обеим сторонам от этой грани бродят слепые.
Так вот скромненько выглядят мои творческие планы. Но вообще-то настроение у меня неважное. Я знаю, как возвращаются мужья из дальних странствий, привозят подарки, все садятся за стол и выпивают немножко спирта, который ты для меня пожалела.
Вот и все. Пишу в электричке, получилось неразборчиво и, наверно, глупо. Никогда не перечитываю писем, а то бы все порвал…
И здесь хлесткость характеристик объектов его сатиры, как и описание новой манеры письма, — все это составляет живую ткань его литературы. Что бы он ни делал, чем бы ни занимался, он занимался литературой. Даже когда писал: «Дни милого безумия прошли. Наступила эра планомерного умопомешательства».
…Кто-то сказал о Толстом: «Лев Николаевич весил 80 килограммов, но это были 80 килограммов чистой литературы». Я бы сказала то же самое о Довлатове с той оговоркой, что он весил в два раза больше.
Иногда от Сергея по почте приходили шутливые стишки а-ля Николай Олейников, мини-новеллы, а иногда, как он выражался, «Мысли». Например:
1. Роковой мужчина
По Разъезжей шла кошка, черная как ночь. Подвыпивший Далметов[3] перебежал ей дорогу, направляясь в гастроном. Кошка загляделась на неземную его красоту и в ту же минуту провалилась в люк, где и умерла в страшных мучениях.
2. Старый ученый
Профессор В. Я. Пропп был очень стар. Умственные усилия вконец утомили его. Однажды он присутствовал на ученом совете и задремал во время своего собственного выступления.
Или вот еще:
Среди всех других предметов Выделяется Далметов Несравненной красотой, Неоцененной тобой. Удивительно и мило, Что пришла ко мне Людмила. Напоила молоком, И растаял в горле ком. * * *В нашей домашней библиотеке имелся уже довольно редкий в то время сборник Николая Олейникова. Как-то я весь вечер читала его стихи, и Довлатов пришел от них в восторг. Например, к красавице Ирине Щеголевой, вдове папиного друга Пал Палыча и близкой приятельнице моих родителей:
Тянется ужин. Блещет бокал Пищей нагружен, Я задремал. Вижу: напротив Дама сидит. Прямо не дама, А динамит. Гладкая кожа, Ест не спеша… Боже мой, Боже, Как хороша. Я поднимаюсь И говорю: — Я извиняюсь, Но я горю! — Я не весталка, Мой дорогой! Разве мне жалко? Боже ты мой! Жук-антисемит И солнышко не греет, И птички не свистят. Одни только евреи На веточках сидят. Ох, эти жидочки! Ох, эти пройдохи! Жены их и дочки Носят только дохи. Дохи их и греют, Дохи их ласкают, Кто же не евреи — Те все погибают.Довлатов воодушевился и ответил Олейникову таким стихом:
Все кругом евреи, Все кругом жиды. В Польше и Корее Нет другой среды. И на племя это Смотрит сверху вниз Беллетрист Далметов — Антисемитист.Сергей впитывал смешное, как губка, и, слегка редактируя и видоизменяя, производил собственные шутки и остроты. Например, его фраза «две хулиганки — Сцилла Абрамовна и Харибда Моисеевна» почерпнута из любимого высказывания Рейна «что мне Гекуба Борисовна, что я Гекубе Борисовне?».
Мои родители очень дружили с одним из самых остроумных людей ХХ столетия Валентином Иосифовичем Стеничем (Сметаничем). Он был первоклассным переводчиком и перевел, в частности, «Улисса» Джойса и Дос Пассоса. Был расстрелян в 1938 году. Мама рассказывала, что его острого языка боялись, как чумы, и помнила множество его шуток. Довлатов, услышав их, очень расстраивался, что не он их автор.
