Иван Ефимов - Не сотвори себе кумира

– Знаем мы ваших старых комсомольцев! Убийца Кирова Николаев тоже был старым комсомольцем… И тоже был Леонидом! Говори, вражина, признавайся! Подписывай, пока я с тобой не расправился!

Чувствуя, что я насквозь вижу его неуклюжие козни, Ковалев все более разъярялся. Неудачи его, казалось, нисколько не смущали, и он упорно, как бык, гнул свое.

– Говори, подлюга, где находится этот твой тип. Истомин? За границей? Работает связным у Троцкого?

– Не знаю.

– Знаешь, все знаешь! Говори!

Я молчал. Не хватало еще того, чтобы друга моей юности схватили и мучили эти звери ни за что ни про что.

Так ничего и не добившись, Ковалев накинулся на меня с кулаками. Ни сопротивляться, ни защищаться я просто не мог из-за апатии и бессилия и после нескольких его ударов в живот растянулся на полу.

– Что, гад, не выдержал голодный желудок? Пузо ослабло?- Он крутился надо мной, как собака, выбирая, за что еще куснуть, и кричал:-Встать! Встать! Встать!.. Ты нам еще про Васильева и Шатрова расскажешь! Заговоришь же ты наконец, контрреволюционная сволочь?!

Он кричал и бил ногами, норовя попасть ниже живота, я сжавшись в клубок на полу, старался плотно прижимать руками колени к груди…

Очнулся я от холодной воды, которая лилась мне на голову. Как видно, Ковалев немало потрудился, приводя меня в сознание. Едва я открыл глаза, как он вызвал охранника, и тот поволок меня в камеру.

– Пусть поочухается, а завтра все скажет,- напутствовал он моего провожатого, говоря это скорей для меня.

Но мне уже было все безразлично… Это был последний день допросов «с пристрастием». Ковалева я больше никогда не видел.

Наконец-то, кажется, наступила пора блаженства. Целых пять суток меня никто не вызывал и не тревожил. Мордобойный мастер больше не напоминал о себе, и я понял, что его приструнили. За время ночных допросов и голодовки я страшно устал и ослаб физически и духовно. Казалось, на мне не было места, которое бы не кричало болью. Одно лишь сознание работало с необычайной ясностью.

Через несколько дней под сумерки в камеру пришел Воронов. Я сидел на матраце, припав к стене, и молча смотрел, как он что-то сказал надзирателю и как тот прикрыл за начальником дверь. Я попытался встать, но воров великодушно разрешил сидеть.

– Здравствуйте, Ефимов!-сказал он, как прежде, по-приятельски, стараясь казаться приветливым, и подал мне руку.

Я протянул ему свою, уже потерявшую загар и ослабевшую. Оглядев камеру и окно с несколькими выбитыми стеклами, он нахмурился и, повернувшись ко мне, бросил:

– Надеюсь, это не ваша работа?

– Я не хулиган,- сказал я.-Стекла выбиты, вероятно, давно. В камере блеск навели, а про стекла забыли.

– Никто тут особого блеска не наводил, а за стекла кое-кого взгрею… Но дело не в этом, Иван Иванович. Меня привело сюда совсем другое.

Воронов обернулся в поисках табуретки, но ее не 6ыло. Сидеть мне в таком случае было просто неприлично.

Оттолкнувшись от стены, я поднялся и встал около тюфяка.

– Да вы сидите, сидите…

– Ничего, я уж отдохнул.

– Ну хорошо, я ненадолго… Я пришел все с тем ж предложением о прекращении голодовки… Поверь мне,- поспешил он, видя, что я собираюсь отвечать ел отказом.- Поверьте, она ничего вам не даст. Я же опытнее вас в этих делах и старше на десяток лет…

Не понимая еще, почему я должен довериться начальнику тюрьмы, и не зная о служебных взаимоотношениях его со следственной частью, я спросил;

– Как это ничего не даст? Неужели у нас не стало власти, ни законов, кроме всесильного НКВД со сворой безнаказанных насильников?!

Воронов замахал на меня руками, косясь на две?

– Замолчите, что вы говорите! Как вы можете дела такие выводы и обобщения!- И уже тише добавил, подойдя ближе:- Если даже вы и правы, голодовка вам поможет, прошу вас, кончайте это дело, вредное к тому же.

Он помолчал, прошелся раза два от окна до двери обратно, щегольски поворачиваясь на каблуках начищенных до блеска сапог, потом остановился против меня продолжал с деланным волнением, плохо маскируя свои хитрость:

– Поймите меня правильно, Ефимов, я не хочу вам ничего плохого. Я хочу лишь сказать, что вашу голодовке следствие и прокуратура расценивают не иначе как антисоветское выступление против следствия, как попытку запутать и отодвинуть его.

– Я совершенно ни в чем не виновен! За что меня мучают?

– Я верю вам, но помочь ничем не могу, кроме как советом прекратить голодовку… Кстати сказать, о вызове вас на допрос во время голодовки я узнал только вчера. Это явное нарушение законности, и Ковалев получил строгое предупреждение от своего начальства за самоволие… И еще хочу сказать, что умереть вам никто не даст, и в первую очередь я сам.

– А вы-то здесь при чем?

– А при том, что вы неграмотны в этих делах, Иван Иванович! Если вы будете и дальше продолжать голодовку, вас будут кормить искусственно и насильно. Я сам приду сюда или в тюремную больницу и вместе с медиками Дуду вас кормить… Поняли, наивный вы человек? За жизнь заключенных отвечаю в первую очередь я, как начальник тюрьмы, и не допущу ничьей смерти от голодовки. Неужели вам это не ясно?

Мало-помалу мною овладевала внутренняя борьба. С одной стороны, я понимал, что Воронов лукавит, руководствуясь чисто личными мотивами, с другой же стороны, мне все более становилось ясным, что, к сожалению, он говорит чистейшую правду: голодовка может быть на руку только следствию и во вред мне.

Умирать я не собирался – это было бы поражением. Надо бороться, бороться до конца. Впереди, очевидно, меня ожидают еще неведомые испытания, и, чтобы достойно их встретить, нужно быть бодрым и сильным, а я так некстати совершенно ослаб. Вспомнились мне и брошенные Ковалевым слова о кормлении через задний проход…

С неожиданной ясностью я понял вдруг, что совершил грубейшую ошибку, поддавшись чисто литературным книжным идеалам, в то время как ситуация, в которой я оказался, была далеко не книжной.

– Хорошо, я прекращаю голодовку…

– Слава богу! Наконец-то послушались голоса разума!- облегченно вздохнул Воронов и достал из нагрудного кармана специальный бланк об отказе от голодовки. Он заполнил его на неровном подоконнике.- Подпишите этот документ, и я сейчас же распоряжусь, чтобы вас хорошенько накормили, конечно с учетом вашего голодного желудка…

Мне стало не по себе. Хотелось завыть от обиды, от того, что я по-детски ослаб, что семидневная голодовка заканчивается ничем! Что начальнику тюрьмы я позволяю играть на моей слабости. Противоречивые чувства -страх допросов и еще не сломленные гордость и достоинство – терзали меня.