Никто не выйдет отсюда живым - Хопкинс Джерри
Джим увидел Рэя Манзарека, идущего по территории студенческого городка. Рэй был другом Джона ДеБеллы. Джим восхищался Рэем и тайно рукоплескал тому, что тот отказался редактировать в своём фильме снятую им сцену со своей обнажённой подругой. Джима, кроме того, притягивала музыка Рэя, и он слушал его и его группу “Rick and the Ravens” в “Turkey Joint West” в Санта-Монике, неподалёку от пляжа. Однажды Рэй пригласил Джима на сцену вместе с некоторыми другими студентами киношколы, и каждый из них, напившись пива, с треском падал в припеве “Луи, Луи”. Теперь, в июне, команду Рэя пригласили сыграть вместе с “Sonny and Cher” на выпускном балу в средней школе. Но когда один из участников группы отказался от этого и Рэй позвонил в школу, чтобы сказать, что будет пять музыкантов вместо шести, ему ответили, что, если не будет шести музыкантов, как в контракте, им не заплатят.
Эй, парень, – сказал Рэй, увидев Джима, – хочешь поиграть с нами?
Я никогда ничего не играл, Рэй.
Это ничего, всё, что тебе нужно будет делать, это стоять на сцене и держать электрогитару. Мы обмотаем шнур за один из усилителей. Мы даже не подключим её.
Джим потом говорил, что это были самые лёгкие деньги, которые он когда-либо зарабатывал.
Глава 3
– Знаешь, что нам нужно сделать?
Джим растянулся на кровати, уставившись в потолок. Он сказал это тем голосом, который хорошо знали его друзья – путаной смесью грубой насмешки и неуловимой иронии, которая оставляла слушателя в недоумении – шутит он или говорит всерьёз. Иногда Джим использовал этот голос, чтобы скрыть злобное поддразнивание. Иногда, как и сейчас в случае со своим другом из Флоридского Государственного университета Сэмом Килманом, приехавшим в Лос-Анджелес вскоре по окончании занятий, Джим использовал этот голос, чтобы скрыть свои сомнения по поводу того предложения, которое он собирался сделать. Это уменьшало для него риск.
Нет, – сказал Сэм, – что?
Создать рок-группу, – сказал Джим, всё ещё глядя в потолок.
Чёрт, парень, я не играл на барабанах семь лет… а что ты собираешься делать?
Джим сел.
Я собираюсь петь. – Он промычал эти слова. – Я-а-а… со-бирр-ра-а-а-юсь пе-е-е-т-ть.
Сэм скептически посмотрел на Джима.
– Ты умеешь петь? – спросил он.
Чёрт возьми, нет! Я не умею петь! – рявкнул Джим.
Ну и так, Джим, ты говоришь, что мы создали бы рок-группу, и говоришь, что ты мог бы петь – хотя ты этого не умеешь – как бы мы её назвали?
– “ Двери”. Это ясно. И – неясно. И это то, что делит надвое – дверь, и это то, чем я хочу быть. Я-а-а хоч-ч-чу быть две-е-е-р-рь-ю-ю-у-у…
Джон ДеБелла и Фил Олено уехали в Мексику; Деннис Джэкоб и Феликс Винэйбл оставались в Венеции, Джим подумывал о переезде в Нью-Йорк, но остался на несколько недель на Западе, в Лос-Анджелесе, ища работу вместе с Сэмом, а потом он тоже переехал в Венецию. Более подходящим словом для этого переезда было бы “бегство”, и вызвано оно было весьма неприятной новостью. Он сдал физкультурные тесты для армии 14 июля, а двумя днями позже узнал, что зачислен в список призывников; это означало, что кончилась его студенческая отсрочка, и он был классифицирован 1-А.
Джим, недолго думая, солгал в представительстве, что всё ещё числится в УКЛА, но для этого требовалось подтверждение. На следующий день он явился в университет и записался на несколько курсов, посещать которые не собирался.
Венеция идеально подходила для Джима. Маленькое художественное сообщество с каждым днём привлекало всё больше и больше длинноволосых “беглецов” и художников. Пляж покрыт телами, из радиоприемников весело звенят тамбурины, собаки охотятся на Frisbees, круги скрещенных ног в голубых джинсах курят марихуану, в главном местном магазине изпод прилавка продаётся ЛСД. В Сан-Франциско был Хэйт, а в Лос-Анджелесе – Венеция. Как раз начиналась эпоха хиппи.
Джим был одним из безымянных бродяг с длинными волосами, в тенниске и джинсах. Какоето время они с Деннисом Джэкобом жили в будке на берегу грязной канавы, а потом Джим переехал на пустовавшую крышу какого-то склада. Там у него была свеча, горелка Бансена, чтобы подогреть случайные консервы, и одеяло. Он редко спал и ел, разве что жадно поглощал хорошую кислоту, которая насквозь пропитывала пляжное сообщество, и здесь он начал писать, создавая за одну вспышку вдохновения больше материала за меньшее время, чем когда-либо позже.
Да, – говорил он, – рождение рок-н-ролла совпало с моей юностью, моим вступлением в сознательную жизнь. Это действительно было открытием, хотя в то же время я никогда не мог позволить себе всерьёз фантазировать о том, что когда-нибудь я сам буду этим заниматься. Я всё тогдаугадал, я неосознанно накапливал силы и наклонности. Моё подсознание подготовило всё это. Я об этом не думал. Но было такое ощущение: я слышал весь концерт целиком, с группой – и пение, и аудиторию, большую аудиторию. Те первые пять или шесть песен, что янаписал, я просто записывал с фантастического концерта, происходившего у меня в голове.
Хотя то, о чём здесь говорилось, происходило с Джимом неожиданно, те музыкальные звуки, которые он улавливал своим умом, требовали реализации.
Действительно, я думаю, что музыка приходила мне на ум раньше, а затем я придумывал слова, чтобы положить их на мелодию, какой-то вид звука. Я мог слышать мелодию, но поскольку я не умел записывать её музыкально, мне оставалось, чтобы запомнить её, только попытаться придумать слова и положить их на музыку. И много раз я заканчивал как раз словами, а мелодию вспомнить не мог.
Привет, я люблю тебя,
Не скажешь ли ты мне свое имя?
Привет, я люблю тебя,
Позволь мне участвовать в твоей игре.
Это было в 1965-м году, за три года до того, как мир услышит “Привет, я люблю тебя”; Джим сидел на песчаном пляже в Венеции, глядя на молодую стройную высокую чёрную девушку, медленно приближающуюся к нему.
Тротуар припадает к её ногам
Как собака, которая просит чего -нибудь сладкого.
Ты надеешься сделать её зрячей, дурак?
Ты надеешься овладеть этим тёмным сокровищем?
Для “Конца ночи” он черпал вдохновение из романа французского приверженца нацизма и несокрушимого пессимиста Луи Фердинанда Селина “Путешествие в конец ночи”: “Идём по шоссе из конца ночи…” Третья песня, “Кухня души”, была посвящена “Olivia”, маленькой душевной забегаловке около венецианского пассажа, где Джим мог взять большую тарелку коротких рёбер, фасоли и кукурузного хлеба за 85 центов и обед с бифштексом за 1 доллар 25 центов. Ещё одна песня, “Мои глаза увидели тебя”, включает описание всех телеантенн, которые Джим видел с крыши: “Пристально глядя на город под телевизионными небесами…”
Несмотря на очевидное происхождение этих песен, они необычны. Даже простейшие из них имеют загадочную или фантастическую особенность, ритм, строчку или образ, которые придают стихам необычную силу. Как в том случае, когда он вставил строчку “Лица выглядят уродливо, когда ты один” в “Люди странные”. А в песне об “Olivia” была строфа: “Твои пальцы плетут быстрые минареты, / Говоря тайными алфавитами. / Я зажигаю ещё одну сигарету, / Учусь забывать, учусь забывать, учусь забывать”.
Эти первые песни-поэмы происходили из темноты, которая так привлекала Джима, ощущавшего себя её частью. Видения смерти или безумия были им выражены пугающе, будто с принуждением. В одной песне, ставшей позднее частью длинной работы “Празднование Ящерицы”, Джим писал: “Однажды у меня была несложная игра: / Мне нравилось ползать в своём мозгу. / Я думаю, ты знаешь, какую игру я имею в виду, / Я имею в виду игру “стань сумасшедшим””. В “Прогулке в лунном свете”, ещё одной приятной песенке о любви с богатой образностью, так сильно воздействующей на чувства слушателей, что она больше походила на рисунок, чем на стихотворение, Джим написал удивительную концовку: “ Давай, baby, давай совершим небольшую поездку / Вниз, вниз, к берегу океана. / Если мы сделаем это, мы станем действительно одним целым / Baby, давай утонем сегодня вечером, / едем вниз, вниз, вниз, вниз…”
