Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна
Два прапорщика с вещмешками козырнули и покосились на спешившую к нему интересную брюнетку с зонтиком.
Он увидал крупное Сонино, чего-то испугавшееся лицо, беззвучно открывавшийся рот и вдруг опустился на подломившиеся колени, качнулся и рухнул ничком на замусоренный перрон. Мягкая щека уткнулась в липкую конфетную обертку.
— …Эта бумажка! Она прилипла и трепетала… А сердце уже не билось!.. — говорила всем Софья Николаевна на похоронах, сверкая слезами. Был солнечный день — лето только началось. Началось вдовство.
После поминок Тася с Мишей пошли к Днепру, стояли на площадке, с которой давным-давно он хотел броситься вниз. Казалось, сто лет прошло. Держались за руки и молчали.
— Ладно, все понимаю — кто-то из двоих умирает первый. Но как можно… Ты видела этого нашего «друга дома» Ивана Павловича Воскресенского? Он врач, милый в общем-то человек… Ну и лечи детей! Так он за мать взялся. И она не против! Да-да, что самое противное — вполне не против. Только я в Киев — он в Бучу, к ней.
— Но это же нормально, больше десяти лет прошло, как твой отец умер. Варвара Михайловна интересная женщина… — защищала Тася Булгакову, втайне радуясь гневу Михаила. — Только у нас совсем другое. Без тебя… Другой жизни без тебя у меня не будет.
— Не хнычь, Таська! Я же вечный! — Подхватив за талию, Михаил закружил ее по площадке. — Слушай, мы живы! Мы живы, мы вместе, и это совершенно невероятно!
Тася сняла комнату поблизости от тети Сони, и они с Мишей жили как молодожены — совершали ритуальные побеги на «свой остров», сидели в кафе, выходили на прогулки.
— Тась, ну почему на тебя все мужчины оглядываются? — Михаил важно шагал рядом со своей дамой по вечернему Крещатику. — Эти дамочки так стараются быть эффектными — навились, намазались, разодеты в пух и прах! А ты у меня — скромный ландыш. И пахнешь ландышем, честное слово!
— Мама тоже говорила… — пожала плечами Тася, — это врожденное. — Она лукаво покосилась на физиономию Михаила, не разобравшегося при всем своем чутье в ее маленьких женских хитростях. Не велел он ей пудриться и губы мазать — не надо! Духи считал вульгарными — верно! Только пока по лестнице со второго этажа спускались, успела Тася носик попудрить, губы подвести да еще пробкой духов «Ландыш лесной» шею мазнуть. Юбку незаметно укоротила — ножки-то стройные, а шляпку, совсем простенькую, чуть-чуть набок сдвинула и завитки, словно случайные, от висков выпустила. Эх, семнадцать лет, великолепно твое цветение и наивны тайны. Пройдет два десятка лет, и все усилия парфюмерии и косметики не вернут чуда.
Второго сентября Миша ворвался в столовую, где завтракала Тася. В его руке трепетала газета.
— В оперном театре стреляли! Смертельно ранен эсером Богровым Петр Аркадьевич Столыпин — министр внутренних дел и председатель Совета министров, член Государственного совета. — Михаил бросил на стол скомканную газету. — Это плохой знак.
Тася знала, что политика — удел мужчин, а женщинам подобает разделять взгляды мужа.
— Это просто ужас какой-то! Убить в театре! Там же были люди! — Она про себя возблагодарила Бога, что роковой для министра вечер они провели дома.
— А я жалею, что не был там! Я жалею, что не нашелся человек, сумевший остановить убийцу! Это же страшно, Тася. Мне страшно за наше будущее. За будущее России!
— Вероятно, назначат другого, — робко заметила Тася.
— Другого?! И что будет делать другой? Может, революцию? — Михаил подошел к окну и распахнул створки, словно ожидал увидеть внизу толпу митингующих. Но только точильщик повизгивал в конце переулка искрометным колесом.
— Черт-те что делается в государстве! А какие были надежды! Аграрные реформы, преобразования в экономической и социальной сфере! Столыпин разработал целую программу. И осуществил бы!
— Почему эти мерзавцы убивают самых достойных людей? — возмутилась Тася с преувеличенной печалью. Все это, называемое «политической ареной», мало ее трогало.
— Потому что у них задача — разрушить государство. Пять лет назад социалисты, революционеры взорвали дачу Столыпина на Аптекарском острове. Погибли сами террористы и невинные посетители. А теперь… И никому дела нет!
— Надеюсь, в твои планы не входит намерение заниматься политикой? — вопросительно взглянула в разгоряченное лицо Михаила Тася.
Миша посмотрел на нее как-то странно и ничего не ответил.
Она снова уехала. Саша Гдешинский изо всех сил удерживал на платформе рвущегося броситься за поездом Михаила. И понял: хана университету, не пойдет учеба у этого сумасшедшего.
15
На Рождество 1911 года Михаил приехал в Саратов. Лаппа-Давидовичи киевского кавалера ждали и приняли радушно. Был праздничный стол и даже танцы. Но ничего похожего на Рождественские празднества в доме Булгаковых, полных веселой возни, представлений, розыгрышей, здесь не было. Не было и елки с ее привычным с детства хвойным волшебством. Но влюбленные этого даже не заметили. Миша пропадал в спальне Таси, никто не смел их тревожить, а что еще можно пожелать?
Отец Таси — Николай Николаевич — играл с будущим зятем в шахматы и беседовал о политике. Было ясно, что дело идет к свадьбе.
Рыжий сеттер красиво лежал на узорчатых коврах, попыхивала трубка управляющего казенной палаты. Комната с мебелью красного дерева казалась очень уютной.
— Слушай, Таська! — Михаил обнял ее на удобной кровати, уставился в лепной потолок. — У нас непременно будут ковры. И собака, и куча детей. Но это потом, а сейчас — гениальная идея! Завтра ты объявляешь родителям, что летом поступаешь на Высшие женские курсы в Киеве! На отделение филологии! Это так солидно: супруга доктора Булгакова — знаток словесности! Курсы платные, но твои потянут.
Весной 1912 года Татьяна Николаевна Лаппа подала документы для поступления на киевские курсы. А двадцатого августа Михаил поехал в Саратов и вернулся в Киев вместе с Тасей. Уловка удалась — теперь она студентка и разлучаться не надо! Тася сняла комнату с отдельным входом на Рейтер-ской улице, и они зажили почти по-семейному.
Михаил, окрыленный присутствием возлюбленной, серьезно взялся за учебу спеша наверстать упущенное за два года. Его отвращали лишь лекции в анатомическом театре, но лабораторные занятия с участием исследований с помощью микроскопа вызывали горячий интерес. Из Саратова поступало ежемесячное содержание Тасе в размере пятидесяти рублей — деньги немалые.
Но никто из них двоих не чах над учебниками. Тасю занятия на женских курсах интересовали лишь как формальный предлог не покидать Киев. Миша, обладавший уникальной памятью, схватывал материал быстро и мог позволить себе роскошь развлечений.
Когда поляк Голомбек открыл бильярдный зал с восемью столами, Булгаков увлекся игрой. Он с друзьями проводил у Голомбека все свободное время и отдыхал после партий в находившейся рядом пивной. Отсидев занятия на курсах, Тася спешила в бильярдную, дабы следить за боями Михаила.
Зимой они часто ходили в Купеческий сад покататься на «американских горках». Бешеная езда на крошечных санках по ледяному желобу, обрывы и взлеты, замирание под ложечкой и ощущение крепко прильнувшего тела Таси, чувство полета и полной радости бытия навсегда запомнилось Булгакову.
Пролетев по сумасшедшим виражам, они направлялись «пировать». В кафе «Пингвин» Тася награждалась порцией любимого «гарнированного» мороженого. На огромном блюде вокруг сливочного холма лежали ломтики фруктов и ягоды.
— Как тебе нравится, в феврале свежая клубника! И ананасы. Это из теплиц Вележского, там, за холмами. — Михаил поддел на ложечку янтарный ломтик и поднес к губам Таси. Но губы не открылись. Сморщившись, она выскочила из-за стола и устремилась в дамскую комнату.
Вернулась бледная и виноватая. Михаил ничего не спрашивал, он давно понял, в чем дело, но боялся признаться в случившемся даже самому себе.
— Миша… Мишенька… — лепетала она побелевшими губами, — я не знаю… все время собираюсь сказать, но не знаю как…
