Перед изгнанием. 1887-1919 - Феликс Феликсович Юсупов
* * *
В 1900 году я с семьей отправился в Париж на Всемирную выставку. У меня сталось очень смутное воспоминание об этой выставке, куда меня таскали утром и вечером, по изнуряющей жаре, чтобы посетить павильоны, нисколько меня не интересовавшие. Я возвращался измученным и стал бояться выставки. Однажды, особенно устав, я увидел пожарный рукав. Я его схватил и направил на толпу, обливая всех, кто пытался ко мне приблизиться. Поднялись крики, толкучка, общее смятение. Прибежали полицейские. У меня вырвали шланг и отвели меня со всей семьей в комиссариат. После долгих споров, наконец, заключили, что жара помутила мой рассудок, и мы были освобождены, уплатив большой штраф. Чтобы меня наказать, родители запретили мне возвращаться на выставку, не подозревая, что исполнили таким образом мое тайное желание. С тех пор я сам гулял по Парижу с полной свободой; заходил в бары и знакомился Бог знает с кем. Но в день, когда я привел в отель несколько моих новых подружек, родители в ужасе запретили мне выходить одному.
Посещение Версаля и Трианона произвело на меня сильное впечатление. Я лишь немного знал историю Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Узнав подробности их трагического конца, я создал для себя из этих царственных мучеников настоящий культ: поместил у себя в комнате гравюры с их изображениями, перед которыми всегда стояли живые цветы.
Когда родители путешествовали за границей, их всегда сопровождал тот или иной из их друзей. На этот раз им был генерал Бернов[62], которого все неизвестно почему звали «Тетя Вотя». Толстый, очень некрасивый, с длинными усами, которыми он весьма гордился и которые можно было бы завязать у него вокруг затылка, он был похож на тюленя. На самом деле это была сама доброта: тип генерала Дуракина. Он соглашался со всеми капризами отца, который не мог без него обойтись. Он имел привычку употреблять кстати, а чаще некстати, слова «там, внутри!», и никто в точности не знал, что они означают. Эта привычка однажды сыграла с ним очень дурную шутку. Он командовал на параде гвардейским полком, который должен был пройти галопом с саблями наголо перед царской трибуной. В ту минуту, когда требовалось отдать приказ, он крикнул: «Внутри!» и поскакал во весь опор, не заметив, что его кавалеристы, смущенные этим странным приказом остались на месте.
Русские офицеры, даже вне службы, были всегда в мундире. Штатский костюм, который они не привыкли носить, придавал им странную походку, казавшуюся даже подозрительной. Так, отец и его друг возбудили недоверие ювелира Бушерона, когда принесли ему украшения матери, чтобы привести их в порядок.
Увидав драгоценности баснословной цены в руках таких подозрительных типов, ювелир решил пригласить полицию. Он оставался в заблуждении, пока отец не предъявил свои документы, и тогда рассыпался в извинениях.
Однажды я был с матерью на улице Мира, и к нам пристал продавец собак. Маленький рыжий комочек с черной мордочкой, откликавшийся на имя Наполеон, так мне понравился, что я упрашивал мать его купить. К моей великой радости она согласилась. Находя непочтительным оставить собаке имя столь знаменитого человека, я окрестил его Гюгюсом.
Восемнадцать лет Гюгюс был моим спутником, неотлучным и преданным. Вскоре он стал известным. От членов императорской семьи до последних из наших крестьян все его знали и любили. Это был настоящий парижский уличный мальчишка. Он с готовностью соглашался наряжаться и принимал важный вид, проходя перед фотографом. Он обожал конфеты и шампанское, а когда был немного пьян становился уморителен. Если у него были газы, он отправлялся к камину, поворачивался задом к очагу, с огорченным видом, как бы извиняясь.
Гюгюс имел свои симпатии, но также и неустранимые антипатии, и ничто не могло ему помешать выразить свое презрение, подняв лапу над панталонами или платьем своего врага. Так, он невзлюбил подругу матери настолько, что мы должны были его запирать, когда она к нам приходила. Однажды она прибыла в очаровательном платье розового бархата от Ворта[63]. К несчастью, Гюгюса забыли запереть. Как только она вошла, он кинулся к ней и обильно оросил низ платья. С дамой случился нервный припадок.
Гюгюс мог бы проявить себя в цирке. Одетый жокеем, он влезал на маленького пони и с трубкой в зубах изображал, что курит. У него также были охотничьи инстинкты, и он приносил дичь как настоящий охотничий пес.
Генеральный прокурор Святейшего Синода пришел к матери, и поскольку его визит, с моей точки зрения, продолжался слишком долго, я придумал отправить Гюгюса в диверсию. Раскрасив его как старую кокотку, не пожалев ни пудры, ни румян, я вырядил его в парик и платье и в таком виде выпустил в салон. Великолепно поняв, чего я от него хотел, он совершил сенсационный выход на задних лапах к смятению прокурора Синода, который не замедлил откланяться. Этого я и добивался.
Я никогда не разлучался со своей собакой, она меня всюду сопровождала, и ночью спала подле меня на подушке. Когда художник Серов писал мой портрет, он решил, что Гюгюс тоже будет в нем фигурировать. Это была, говорил он, его лучшая модель[64].
Когда Гюгюс умер, прожив восемнадцать лет, я похоронил его в саду нашего дома на Мойке.
* * *
Великий князь Михаил Николаевич[65] и его младший сын, великий князь Алексей[66], каждый год на несколько дней приезжали в Архангельское летом. Великий князь Михаил был последним сыном императора Николая I. Он участвовал в войнах Крымской, Кавказской и Турецкой. Назначенный наместником на Кавказ, он занимал этот пост двадцать два года, любимый и почитаемый всеми. По возвращении он был назначен генеральным инспектором артиллерии и Председателем Государственного Совета.
В детстве великий князь Алексей, который был старше меня на десять лет, всегда приносил мне игрушки. Я особенно помню надувного Арлекина, который, если его надуть, вдвое превышал меня ростом и был моей радостью. Радостью эфемерной, поскольку моя маленькая белка Типти не замедлила
