Земля обетованная. Пронзительная история об эмиграции еврейской девушки из России в Америку в начале XX века - Мэри Антин
Возможно, из-за недоверия к браку Иосиф оставался холостяком до преклонного двадцатипятилетнего возраста. Тогда он взял себе в жёны такую же бедную, как он, девушку-сироту, а именно Рахиль, дочь Исраэля Киманьера, мир праху его.
Моя бабушка была такой нежной и жизнерадостной, когда я с ней общалась, что, мне кажется, она должна была быть веселой женой. Надо думать, моему дедушке нравилось её общество, потому что её попытки показать ему мир через розовые очки давали бы ему возможность регулярно выставлять напоказ свои обиды и изливать жалобы. Но, судя по всему, он никогда не бывал доволен, и если и не сделал свою жену несчастной, то только потому, что его часто не было дома. Большую часть времени он отсутствовал, ибо стекольщик, даже если он был лучшим работником, чем мой дед, не мог зарабатывать на жизнь в Юховичах. Он стал коробейником, торгуя между Полоцком и Юховичами, и заодно заезжая во все попутные мелкие деревушки. Он вывозил из Полоцка большой инвентарь товаров рублей на пятнадцать. Там была дешёвая глиняная посуда, табак, спички, жир для натирки обуви, колёсная мазь. Эти товары он обменивал на сельскохозяйственную продукцию, в том числе зерно в небольшом количестве, щетину, ветошь и кости. В этих сделках деньги использовались редко.
У моего деда была тяжёлая жизнь – в дороге в любое время года, в любую погоду, он мыкался по маленьким прокуренным постоялым дворам, иногда его оставляли на ночлег в какой-нибудь крестьянской избе, где люди спали вместе со свиньями. Хорошо, если он возвращался домой на праздники, привозя немного белой муки на пирог, и достаточно денег, чтобы выкупить свой лучший сюртук из ломбарда. Лучший сюртук, а также подсвечники, в первый же рабочий день снова сдавались в ломбард, ибо таким, как Иосиф из Юховичей, не пристало жить среди праздной роскоши.
Надо отдать должное Юховичам, даже не имея ни одного достойного сюртука, мой дедушка всегда мог прийти в синагогу. Его сосед Исаак, деревенский ростовщик, никогда не отказывался выдать заложенные вещи в канун Шаббата, даже если не получал за них денег. Многие сюртуки для Шаббата, помимо дедовых, и многие подсвечники, помимо бабушкиных, провели большую часть своего существования под крышей Исаака, ожидая выкупа. Но в канун Шаббата или праздника Исаак отдавал вещи владельцам, независимо от того, приходили они с пустыми руками или нет, и по окончании праздника благодарные хозяева быстро приносили их обратно и оставляли до очередного выкупа.
Пока дедушка был в отъезде, бабушка умело и экономно вела своё скромное хозяйство. Из её шестерых детей трое умерли в детстве, остались две дочери и единственный сын – мой отец. Моя бабушка кормила и одевала своих детей как могла, и учила их благодарить Бога как за то, чего у них не было, так и за то, что было. Благочестие было единственной наукой, которую она пыталась довести до их сознания, остальному их должны были научить жизнь и ребе.
Как только позволил обычай, Пинхаса, единственного избалованного сына, отправили в хедер. Мой дедушка был в то время в дороге, и бабушка сама несла мальчика на руках, как было принято в первый день. Мой отец отчетливо запомнил, что она плакала по дороге в хедер, отчасти, я полагаю, от радости, что сын начал праведную жизнь, и отчасти от грусти, потому что она была слишком бедна, чтобы поставить на стол вино и медовый пирог, подобающие случаю. Ибо бабушке Рахили, пусть её и учили быть благочестивой и довольной, тоже случалось испытывать человеческие слабости, как и у всех нас.
Мой отец с самого начала отличался способностью к обучению. Он поступил в Хедер в пять лет, а в одиннадцать лет уже был ешиба бахуром* – учеником семинарии. Он ни разу не дал ребе повода выпороть его берёзовыми розгами. Напротив, ребе приводил его в пример глупым или ленивым ученикам, хвалил его в деревне, и слава о нём дошла до Полоцка.
Чаша благочестивой радости моей бабушки была переполнена. Всё, что делал её мальчик, было для неё отрадой, ибо Пинхас собирался стать ученым, благочестивым человеком, достойным памяти своего прославленного деда, Исраэля Киманьера. Она не позволяла ничему помешать его учебе. Когда были плохие времена, и её муж возвращался домой с нераспроданным товаром, она занимала деньги и просила милостыню, чтобы заплатить гонорар ребе. Если невезение продолжалось, она умоляла ребе дать ей время. Она заложила не только подсвечники, но и шаль, и головной убор для Шаббата, чтобы снабдить юного учёного скудными пайками, которые давали ему силы учиться. Мой отец вспоминает, что суровой зимой она не раз носила сына в хедер на своей спине, потому что у него не было обуви, сама она при этом шла по снегу практически босиком. В благочестивом деле обучения её мальчика для неё не существовало слишком больших жертв. И когда в деревне Юховичи не нашлось достаточно учёного ребе, чтобы дать ему более глубокие знания, отца отправили в Полоцк, где он жил со своими бедными родственниками, которые были всё же не настолько бедны, чтобы не помочь будущему ребе или раву. В Полоцке он продолжил блестяще учиться, и люди стали пророчить ему великое будущее, и все, кто помнил Исраэля Киманьера, относились к его многообещающему внуку с двойным уважением.
В пятнадцать лет мой отец был достаточно квалифицирован, чтобы учить ивриту начинающих, и работал преподавателем в двух семьях, живущих в шести верстах друг от друга за городом. Юноша-преподаватель должен был приносить пользу и после занятий, он ухаживал за лошадью, носил воду с замерзшего пруда и протягивал руку помощи во всём. Когда посреди зимы умерла младшая сестрёнка одного из его учеников, на долю отца выпало отнести её тело на ближайшее еврейское кладбище через километры безлюдного пространства в полном одиночестве.
Отработав так
