Вернон Кресс - Зекамерон XX века

— Не подвел, потому что все в норме.

В лагерной кухне я взял хлеб, чай и густую кашу из гаоляна — отвратительного маньчжурского злака, из которого, по слухам, на Востоке гонят спирт. Ест его лишь рогатый скот, лошади отказываются. Питательность минимальная, но вес порции гаоляновой каши такой же, как у каш из высококалорийных круп: овсянки, пшена, перловки. Это был подарок китайцев: после того как Америка перестала нас снабжать, а привоз продуктов «с материка» еще не наладился, выручили наши друзья за Амуром. Только помощи — гаоляна и чумизы (китайского проса) — было слишком мало, чтобы прокормить столько голодных, тяжело работающих людей. Каши я получил полную миску, но насытился одним хлебом.

Я обратил внимание на то, что здесь построили свою столовую: длинный стол со скамейками из жердей под крытым толем навесом. У нас же на первом участке каждый зек пристраивался со своей миской где мог. При мне надзиратель привел под навес четырех «табачников». Они ели неторопливо, с расстановкой, были побриты и выглядели умытыми, только у Паши еще синел под глазом фонарь. Сам Дубов отсутствовал. Я подождал, пока надзиратель отойдет к раздаче, вынул три пачки махорки и быстро сунул ребятам.

— Ну, передал табак? — шепнул мне Паша, его голос не выдавал особенного интереса.

— Табака нет, его сперли в тот же вечер…

— Как сперли? Ты это что, урок надувать? Погоди, скажу Дубову, он те за этот табак голову оторвет! Больно ты грамотный, да только тут не проханже… — Он злобно сплюнул и встал — надзиратель повернулся к столу и сделал им знак выходить. Они молча двинулись цепочкой, держа руки за спиной, как в тюрьме.

— Где их упрятали? — спросил я повара Мустафу. Тот ухмыльнулся:

— У нас теперь изолятор! Ребята Лебедева построили. Нашли в тайге старый барак и перетащили. Лебедев выслуживается — начальнику подарок преподнес! Когда-нибудь его за одно это кокнут, свободы не видать! Чтобы бывший вор ставил изолятор! Да еще когда никто не просил! Ссученный он, известное дело, но чтоб такое!..

— Слушай, не тот барак, где до войны охрана жила? Это ж километра четыре отсюда — на себе перетащили?

— А как же? Ничего удивительного! На Пятисотке и не такое бывало. Собрал там нас, бригадиров, однажды начальник в конторе и заявил: «Далеко мне стало отсюда до конца линии ездить, хочу завтра чаевать в своей хате на новом месте. Баста!» Что тебе сказать? Туда было километров восемь. Разобрали бревна всем колхозом, пол, крышу — всё, взвалили на себя и айда в этакую даль. А там уже кто место расчищает, кто раствор замешивает, дранки из лоз дерет, кто печку кладет на голом пока месте. Поставили, конечно, но замучили целую командировку из-за прихоти одного дурака. А ты говоришь — далеко! Этот Лебедев вроде крепостной, а хуже любого пса! Ничего, придет Дубов, ему крышка!

— А Дубов где?

— У Хабитова пока, но завтра переведут в изолятор. Зельдин приказал, боится, Лебедев доберется до санчасти. Уж кровь тут будет, вот увидишь, только надеюсь, что сучья! Один из них лишний!

Я повернулся, чтобы уходить, но вспомнил:

— А откуда это дело у Лебедева? — Я щелкнул себя пальцем по шее.

Повар сплюнул.

— Санитар взял в санчасти и отдал пидеру, — сказал он. — Хабитов, сам знаешь, из наших, татарин никогда себе такого не позволит! Как узнал про спирт, выгнал санитара, тот звеньевой сейчас — видал, скот такой мордатый? Лебедев, тьфу, гадость, позор смотреть, одного пацана ему мало!

В лагере я столкнулся со своим бывшим реечником Мишей Колобковым. Вид его был ужасный: рваная спецовка, щеки от грязи и щетины совсем черные.

— Живешь как, Миша? — Я протянул ему махорку. Он жадно отсыпал ее на бумажку и завернул. Раньше Миша не курил.

— Пойдем поужинаем! — Я вернулся с ним в столовую. — Мустафа, можно повторить? Тут знакомый мой… — И принес Мише кашу и ломтик хлеба.

Он осторожно потушил скрутку, ел сосредоточенно и тревожно озираясь.

— Хреново здесь… Лебедев сейчас ищет меня, наверно, погонит за дровами для кухни. Не выдержу до осени…

Я смотрел на Колобкова: очень уж быстро он опустился, даже боится работы на кухне, где лишняя порция обеспечена! Продолжая хныкать, жаловаться на голод и побои, Миша вдруг выпалил:

— Знаешь что? Давай оттяпаем друг другу по паре пальцев — и никто нас больше на работу не погонит! Минута терпения — месяц кантовки!

Да, эту поговорку слыхал я раз сто… Сам не так давно был в еще худшем положении.

— Ты рехнулся? За саботаж знаешь как судят? До конца сезона два-три месяца осталось, и ты еще не дистрофик! Когда меня на инвалидку повезли, я сорок восемь килограммов весил, но чтобы пальцы рубить — и в голове не держал! Ты вообще знаешь приказ Никишова: «Саморубов в больницу не принимать»?

— Хамидулин вчера себе топор в руку всадил. В инструменталке взял. Положил правую на чурбак и — шарах! Топор тупой оказался, только размозжил косточки… Лучше друг другу рубить. Хабитов ему гипс наложил, будто перелом, и отправил на Левый Берег, авось в больницу примут…

— Держи, Миша, две пачки махорки, на нее хлеба купишь много… А я поищу геолога, он с моим теодолитом работает, может, возьмет тебя к себе. Про топор никому не заикайся — могут продать в два счета. Судить не будут, раз у тебя и так полная катушка, но отправят в штрафник, ты еще его не знаешь, это намного хуже, чем здесь, да еще подземка и бандиты…

— Хорошо, — согласился геолог, когда я с ним поговорил, — возьму к себе твоего парня коллектором, вероятно, пишет красиво, если работал бухгалтером.

Я был рад, что устроил Мишу — не знал тогда отзывчивый, интеллигентный геолог, какой оборот примут его отношения с новым коллектором!

Я ночевал в санчасти, где в уголке пристроил свой лежак повар Мустафа. Проспал подъем и развод, встал около девяти, умылся и направился было в столовую, как меня неожиданно окликнул прибежавший с полигона Хабитов.

Это был атлетически сложенный татарин с очень правильными, красивыми чертами смуглого, чуть скуластого лица, большими восточными глазами и зубами удивительной белизны. Единственный врач на всю долину, он лечил заключенных и вольных, его ценили и побаивались. Энергичный и властный от природы, он держался независимо, освобождал зеков от работы, не соблюдая никаких предписанных норм (лагерному врачу полагалось следить, чтобы число освобожденных не превышало определенного процента списочного состава). К больным относился с трогательной заботой, симулянтов же избивал собственноручно и безжалостно. В прошлом году он вовремя актировал меня, дистрофика, и в ожидании отправки в магаданскую инвалидку перевел на легкую работу титанщиком. Почему он, военврач, попал за решетку, никто из нас не знал.