Милован Джилас - Беседы со Сталиным

Внезапно все, что ранее казалось в СССР неприятным, исчезло, а все разногласия между нами и советскими руководителями потеряли свою значимость и серьезность. Все неприятное исчезло на фоне грандиозности и трогательной красоты того, что происходило со мной. Какое значение имела моя собственная судьба по сравнению с величием ведущейся борьбы, какую важность имели разногласия на фоне очевидной неизбежности осуществления нашей идеи?

Читателю следует знать, что в то время я верил, что троцкисты, бухаринцы и все другие оппозиционеры в партии действительно были шпионами и разрушителями и поэтому решительные меры, принятые против них, а также других так называемых классовых врагов были оправданны. Если я замечал, что те, кто были в СССР в период чистки середины 30-х годов, предпочитали не говорить об определенных вещах, я считал, что это относится к несущественному и является преувеличением: надо резать здоровую плоть, чтобы избавиться от нездоровой, как однажды выразился Димитров в беседе с Тито. Поэтому я смотрел на все жестокости, которые совершал Сталин, именно так, как их представляла его пропаганда, – как на неизбежные революционные меры, которые только усиливали его фигуру и его историческую роль.

Даже сегодня я не могу точно сказать, что бы сделал, если бы знал правду о судах и чистках. С определенностью могу утверждать, что в моей совести произошел бы серьезный кризис, но не исключено, что я продолжал бы оставаться коммунистом – убежденным в коммунизме, который был больше идеалом, нежели тот, который существовал. Потому что для коммунизма как идеи существенно не то, что делается, а почему. Кроме того, это была наиболее рациональная и наиболее возбуждающая, всеобъемлющая идеология для меня и для тех в моей разобщенной и доведенной до отчаяния стране, кто хотел перескочить через столетия рабства, отсталости и обойти саму действительность.

У меня не было времени успокоиться, потому что вскоре машина подъехала к воротам Кремля. Здесь опеку над нами принял на себя другой офицер, и автомобиль проследовал через холодные и чистые внутренние дворы, в которых не было ничего живого, за исключением тонких молодых деревцев, с которых опала листва. Офицер обратил наше внимание на Царь-пушку и Царь-колокол – эти абсурдные символы России, которые никогда не стреляли и не звонили. Слева возвышалась огромная колокольня Ивана Великого, дальше – ряд древних пушек, и вскоре мы оказались перед входом в довольно низкое длинное здание, подобное тем, что строились для офицеров, и госпиталям в середине XIX века. Здесь нас опять встретил офицер, который провел нас внутрь. У подножия лестницы мы сняли шинели, причесались перед зеркалом, нас провели к лифту, который высадил нас на втором этаже в довольно длинном, устланном красным ковром коридоре.

На каждом шагу офицеры приветствовали нас громким щелканьем каблуков. Все они были молодыми, красивыми и крепкими, в синих фуражках службы государственной безопасности. И здесь, и повсюду далее чистота была поразительной, настолько безукоризненной, что казалось невозможным, что здесь работали и жили люди. Ни соринки на ковре, ни пятнышка на отполированных дверных ручках.

Наконец нас привели в небольшой кабинет, где уже ждал генерал Жуков. Маленький, толстый, рябой старый служака предложил нам сесть, а сам медленно поднялся из-за стола и прошел в соседнюю комнату.

Все произошло с поразительной быстротой. Офицер скоро вернулся и сообщил, что мы можем войти. Я думал, что надо будет миновать два или три кабинета прежде, чем мы дойдем до Сталина, но как только я открыл дверь и переступил через порог, я увидел, что он выходит из маленькой смежной комнаты, через открытые двери которой был виден огромный глобус. Здесь был также и Молотов. Приземистый и бледный, одетый в великолепный темно-синий европейский костюм, он стоял за длинным столом для совещаний.

Сталин встретил нас посреди комнаты. Я был первым, кто подошел к нему и представился. Потом то же самое сделал Терзич, который прищелкнул каблуками и военным тоном произнес свой полный титул, на что наш хозяин – и это было почти комично – ответил:

– Сталин.

Мы также поздоровались за руку с Молотовым, и все уселись за стол так, что Молотов был справа от Сталина, который сел во главе стола, а Терзич, генерал Жуков и я – слева.

Комната была небольшой, довольно длинной, лишенной какой-либо роскоши или украшений. Над не слишком большим письменным столом в углу висела фотография Ленина, а на стене за столом для конференций – портреты Суворова и Кутузова, очень напоминающие хромолитографии, которые можно встретить в провинциях.

Но хозяин выглядел проще всех. Сталин был в маршальской форме, мягких сапогах и без каких-либо наград, кроме «Золотой Звезды» Героя Советского Союза на левой стороне груди. В нем не было ничего искусственного, никакого позерства. Это был не тот величественный Сталин, который смотрел с фотографий или экранов хроникальных фильмов – с твердой, уверенной походкой и позой. Он вертел в руках трубку с белой отметкой английской фирмы «Данхилл» или же синим карандашом рисовал окружности вокруг слов, обозначавших главные темы беседы, которые он потом вычеркивал косыми линиями по мере того, как каждая часть беседы подходила к концу, и, поерзывая в кресле, все время поворачивал голову то в одну сторону, то в другую.

Меня удивило и другое: он был очень маленького роста и не слишком хорошо сложен. Туловище его было коротким и узким, а ноги и руки слишком длинны. Его левая рука и плечо казались какими-то негибкими. У него было довольно большое брюшко, волосы редковаты, хотя голова не была совершенно лысой. Лицо его было белым, а щеки румяными. Позднее я узнал, что цвет лица, столь характерный для тех, кто подолгу сидит в кабинетах, в высших советских кругах был известен как «кремлевский цвет лица». Зубы были черными и редкими, загнутыми внутрь. Даже его усы не были густыми или жесткими. И все же голова была неплохой; в ней было что-то от народного, крестьянского, что-то от отца семейства – с этими желтыми глазами и смесью суровости и плутоватости.

Я был также удивлен его акцентом. Сразу можно сказать, что он – не русский. Тем не менее его русский словарный запас был богатым, манера выражения – очень ясной и пластичной, изобилующей русскими пословицами и поговорками. Как я позднее убедился, Сталин был хорошо знаком с русской литературой – и только русской, – но действительно реальными знаниями, которыми он обладал за пределами русского, было его знание политической истории.

Одно меня не удивило: у Сталина было чувство юмора – грубого юмора, самоуверенного, но не совсем лишенного тонкости и глубины. Реакция была быстрой, острой и окончательной, что не означало, что он не расслышал выступавшего, но было очевидно, что он не любил долгих объяснений. Также примечательным было его отношение к Молотову. Он явно считал последнего очень близким сторонником, и в этом мнении я позднее утвердился. Молотов был единственным членом политбюро, к которому Сталин фамильярно обращался на «ты», что много значит само по себе, если учитывать то, что у русских вежливое обращение на «вы» принято даже среди очень близких друзей.