Дедушка - Марина Пикассо
Разве я могла даже вообразить тогда, что однажды, апрельским днем 1973 года, к нему присоединится и призрак самого Пикассо у подножия горы Сент-Виктуар, где бродит тень Сезанна.
Женева и диван моего мученичества. Якорь моего спасения. Я плачу. Я могу только плакать и чувствовать собственную вину.
— Почему я не умела видеть?
Голос психоаналитика над моей головой:
— Не умели видеть? Выражайтесь яснее…
Я умолкаю. Как передать чувства, обуревающие меня? Сожаление, любовь, память о плохом.
Мне больно.
Как же я не поняла, что Пикассо был безразличен ко всему, что не касалось его творчества? Сердцевиной его жизни были не Паблито, не я, не отец и мать, не бабушка Ольга, и не женщины, умиравшие из-за него. Только одно имело значение: живопись, и ничего больше. Чтобы творить, ему надо было уничтожить все, что мешало творчеству.
«Картина, — писал он Кристиану Зервосу, основателю журнала „Кайе д’Ар“, — это сумма слагаемых. А для меня картина — это сумма разрушенного».
Разве мы, умолявшие лишь о взгляде, могли понять, что он должен разрушить и нас, да, нас тоже…
«Монсеньора здесь нет».
Монсеньора и не могло здесь быть. Ни для нас, ни для прочих жертв.
Мы были лишь отходами его творчества.
На сегодня все, мадам.
Арль, по верхним галереям арен разносятся выкрики торговцев подушками: подушки красные, оранжевые, фиолетовые, голубые, публика расхватывает их, чтобы мягче было сидеть на каменных ступеньках… зазывные вопли продавцов мороженого, пирожков, арахиса, выпивки… рокот толпы, гудящий рой, возбужденный, исступленный, — ведь они пришли посмотреть, как прольется кровь.
На арене пеоны выравнивают охру свежеорошенного песка.
Наступает час, когда солнце заштриховывает одни углы тенью, озаряя другие светом — их-то и выберет для битвы бык.
И вот здесь, в первом ряду, дедушка, отец и Паблито. Три поколения испанцев, снедаемых одной и той же страстью: бросать вызов жизни и демонстрировать презрение к смерти.
Меня здесь просто нет.
Коррида — мужское дело.
Я — пария.
На самых верхних ступенях амфитеатра глашатаи дудят в фанфары. При этом сигнале альгвасилы, два кабальеро, одетых в черное по моде короля Филиппа II, галопом пересекают арену и салютуют перед ложей президента. Тот жестом благословляет их на честь открытия корриды. Толпа приветствует их ревом, привставая со ступенек.
Клан Пикассо — Пабло, Пауло, Паблито — даже не пошевелился. Они не разделяют восторгов толпы.
Под звуки труб начинается шествие. Из прохода, ведущего в конюшню, на сцену выходят три матадора. В парадных плащах, красиво заколотых на левом плече, они маршируют легкой походкой, гордо задрав лица, выпятив грудь.
Солнце сверкает на золоте их облачений.
В глазах Пикассо наконец зажигается огонек возбуждения. Они тоже будут участвовать в борьбе. Они смеются, отвечают на взгляды, отдают должное.
— Que tal Pablo?
— Muy bien, hijo![5] Луис Мигель обещал мне хорошее зрелище.
Луис Мигель Доминген, матадор, которого сегодня пришли почествовать все знатоки корриды, Доминген, в чьей карьере более двух тысяч быков, поверженных и убитых острием шпаги, Луис Мигель Доминген, которого все Пикассо — и Паблито тоже — видели сегодня утром в отеле «Норд-Пинус» облачающимся в парадный плащ: честь, припасенная лишь для родных и близких друзей, перед тем как уединиться и испросить благословения Девы Марии и святой Вероники.
— Прежде чем его насмерть пронзит рог, — гордо добавляет Паблито, перехватывая мой взгляд.
Смерть, выворачивающая все внутренности и заливающая кровью все вокруг.
Смерть Паблито, моего брата.
Позже.
На совсем другой арене, построенной Пикассо.
Следом за матадорами — в центре шагает Доминген — появляются, по древнему обычаю, двенадцать бандерильо и восемь пикадоров, сидящих на покрытых попонами лошадях, несчастных клячах, кривоногих и вислоухих.
Я встречаюсь взглядом с Пикассо. Он отворачивается с равнодушным видом. Мое присутствие раздражает его.
Почему, — однажды спросил он меня доверительно, — почему ты плачешь о судьбе этих лошадей? Они старые и годятся только для бойни.
В тот день я поняла, что судьба тех, кто служил для его удовольствия, его не занимала. Их жизнь не имела значения.
Парадная часть окончена. Пикадоры уходят со сцены. Юноши-служители выравнивают песок, вспаханный копытами лошадей. Группа матадоров возвращается в свой загончик. Пока еще не выпустили быков, они развешивают тяжелые парадные плащи на ограде перед первыми рядами. Доминген отдает свой плащ Жаклин Пикассо, сидящей во втором ряду, рядом с Жаном Кокто, специально прибывшим из Сен-Жан-Кап-Ферра. Сейчас он подойдет к барьеру и выберет себе боевой плащ — вишневый с желтой подкладкой.
Орлиный взор Пикассо подмечает каждое движение. Сегодня ночью или завтра — когда придет вдохновение — все это будет воспроизведено на картине, на блюде или, сразу же после корриды, в его записной книжке, с которой он не расстается. Отец боится заговорить с ним. Он знает, что не нужно тревожить это возвышенное мгновение, сравнимое с тем, что ждет Домингена, когда он склонится над колыбелью бычьих рогов, чтобы нанести смертельный удар.
Паблито тоже уважает это таинство. Подперев рукой подбородок, он наблюдает за дедушкой.
Что-то больно шевельнулось в душе. Сейчас, погруженные каждый в свои мысли, они так похожи.
Они как Доминген, укрывшийся в своем burladero — деревянной будочке над сценой, где он готовит себя к страху, который ему предстоит пережить.
Ворота загона выплевывают первого быка, быка-торнадо, полного сил, вихрем пронесшегося по арене, яростно взрывающего копытами песок; он готов со всей силы сокрушить деревянные барьеры, он отдувается, дышит бешенством, встает на дыбы.
Он одинок в этой своей ярости. Только он может защитить собственную шкуру.
Совсем как Пикассо, когда его пожирает пламя желания достичь совершенства в своих картинах.
Один из бандерильос приближается к быку, дразнит взмахом плаща, вынуждает к броску. Доминген из своего убежища следит за его прыжками, дрожанием рогов, оценивает мощь быка, его недостатки и храбрость. Его лицо то и дело передергивает нервный тик.
Теперь его очередь бросить вызов зверю и овеять себя славой. Он выходит на арену легким скользящим шагом. Бык вызывающе вздернулся. Его мускулы напряглись и словно кипят от возбуждения. Доминген дразнит спереди. Он не двигается. Бык бросается прямо на него, запутывается
