Эрнст Кренкель - RAEM — мои позывные
Трогательным и симпатичным существом был и пятый член нашего коллектива — черный пес по кличке Веселый. Он был действительно веселым, добрым, хотя и вороватым, что огорчало нашего рачительного начальника.
Конечно, люди мы все были очень разные. Пожалуй, наиболее шумные — мы с Папаниным. Быть может, это и способствовало тому, что временами между нами возникали легкие разногласия, которые и Федоров и Ширшов амортизировали молниеносно, пуская в ход елей умиротворения. Но не эти разногласия — главное в наших отношениях. Напротив, в них властвовала забота друг о друге.
Когда, в связи с перелетами через полюс или по каким-либо другим не менее важным причинам, мне приходилось помногу часов сидеть за приемником, Папанин трогательно варил черный кофе и приносил прямо на радиостол мою обеденную порцию. Главным ночным сторожем был я, потому что последнее метео надо было передать в полночь, а первое — в шесть утра, и потому спать приходилось в рассрочку. Хорошо потрудившись ночью, я отсыпался днем, Папанин заботливо укрывал меня, чтобы я не замерз.
* * *Среди наших повседневных дел встречались и просто скучные, но делать приходилось любую работу, в том числе и надоедливую. Чтобы наши молодые ученые Ширшов и Федоров смогли всецело отдавать свое время науке, мы с Папаниным стали самыми северными домашними хозяйками земного шара. Две недели в кухне хозяйничал он, а две недели — я.
Правда, многое в наших кухонных делах приведет в ужас представительниц лучшей половины рода человеческого. Однако, рассказывая обо всем этом, прошу снисхождения и скидки на условия производства, значительно уступавшие кухне и столовой современной отдельной квартиры. Прежде всего, мы не мыли посуды. Но не потому, что были грязнулями. Напротив, вымыли бы с радостью, но лимитировала вода. Как я уже отмечал, расход топлива на приготовление пресной воды, кроме питья и готовки, представлял для нас непозволительную роскошь.
Проблему мытья посуды удалось разрешить гениально просто. Вместо того чтобы мыть наши сервизы, то есть алюминиевые плошки, мы на каждой из них ножом выцарапали фамилию собственника, чтобы не путать. Задача борьбы с грязью была исчерпана. Каждый ел из своей персональной плошки. В нее наливался суп, накладывалась каша, затем следовал компот. Поев, мы выставляли все эти миски на мороз, а перед следующей едой каждый брал собственную посудину и ударом об лед выбивал из нее остатки еды.
Хотя все четверо имели полярный опыт, но быт на дрейфующей станции все же оказался для нас во многом необычным. Пришлось привыкать, постепенно втягиваясь в его ритм. Весна, от которой мы старательно удирали, чтобы долететь до цели, догнала нас здесь, на полюсе. За весной пришло и полярное лето. Солнце, не заходящее ни днем, ни ночью, превратило в кружево снеговые стены нашей кухни, а радиорубка приобрела сходство со знаменитой падающей Пизанской башней.
Жизнь на льдине била ключом. Полярный день немало способствовал тому, что мы просто не замечали бега времени. Солнце одинаково и утомительно светило круглые сутки. Руководствоваться приходилось другими приметами — в шесть часов утра обязательное метео открывало рабочий день, зверский аппетит и усталость свидетельствовали о его конце. Послав в полночь последнее метео, ложились спать, чтобы через шесть часов снова начать свой трудовой цикл.
Особенность зимовки на льдине — повышенная бдительность, куда большая, чем в тех случаях, когда зимуешь на берегу. Ежедневно мы обходили все три наши базы с продуктами и снаряжением.
Проблема продовольствия приносила нам ощутимые сюрпризы.
Первый урон мы потерпели, когда сдались изготовленные еще в Москве сто пятьдесят килограммов пельменей. Уже в Холмогорах стало ясно — их надо выбросить. Заменили телячьей и свиной тушами. Затем, едва мы долетели до полюса, прокисли пятьдесят килограммов ромштексов. Попытка их съесть вызвала дружный протест всей четверки. Душа и желудок не принимали. Экономный Папанин был вынужден пойти навстречу пожеланиям трудящихся, и порционная пища — а во всех приличных ресторанах ромштекс идет по этой высокой категории — была передана в пользу Веселого. Ромштексы воняли отменно. Веселый хватал ромштекс зубами и долго размахивал им перед тем, как съесть. Умная собака сообразила, что такую пищу перед употреблением необходимо проветривать.
Стремясь уберечь телятину и свинину, взятые в Холмогорах, Папанин выдолбил в торосе «ледник» для мяса. В других условиях этого оказалось бы вполне достаточно. Но на полюсе, с высокой, круглосуточной солнечной радиацией, папанинский ледник подкачал. Под воздействием солнечных лучей, проникавших сквозь стены холодильника, мясо нагрелось. Очень скоро наши мясные запасы перешли в ту же категорию собачьего корма.
Не следует думать, что мы купались без конца в солнечных лучах. Летняя погода на полюсе была достаточно изменчивой. Временами солнце уходило за облака, по палатке барабанил дождь, и все содрогалось под порывами жестокого норд-оста. Нет, погода далеко не всегда благоволила к нам. Иногда мы часами пребывали под проливным дождем. Над нами раскрывались шлюзы пресной воды, под нами четырехкилометровая толща соленой. Мы посередине. Плохая погода приносила свои дополнительные проблемы, в том числе и такую, как сушку одежды и обуви.
И все же, независимо от погоды, научные работы продолжались нормально — каждый день.
Помимо промеров глубин и температур, Петр Петрович время от времени опускал (слава богу, не на четыре километра, а помельче) планктонную сетку. Обычно она приходила с уловом. Сеть безапелляционно доказывала, что и на полюсе есть жизнь. Вытаскивая из нее всякую мелочь, Ширшов сыпал латинскими названиями, а мы почтительно внимали, сделав лишь один бесспорный для себя вывод: длина латинского названия любой твари, попавшей в руки Ширшова, обратно пропорциональна ее величине. Для простоты мы окрестили Петин улов морскими блохами.
Иногда наука и быт проходили в нежелательное соприкосновение. Бурное таяние снега продолжалось. Льдина покрылась озерами, потекли ручейки. Одни из них, шириной метра в полтора и глубиной в полметра, протекал прямо перед входом в нашу палатку. Через ручей перекинули доску, которую торжественно назвали мостом, а чтобы нас не залило, Папанин прорубил водоотводную канавку. Канава Папанина вела прямехонько в гидрологическую прорубь Ширшова. Наша кухня получила шикарный водопровод. Пресной воды — хоть залейся! Зачерпнули и, пожалуйста, хочешь — кипяти чай, хочешь — мой посуду, хочешь — умывайся.
Водопровод действовал так хорошо, что я попытался приспособить его для мытья посуды. Ничего не вышло — Ширшов взбунтовался:
