Игорь Золотусский - Гоголь

Письмо Софьи Михайловны, обычно нежно относившейся к Гоголю, говорит о том, что тень гнева матери пала и на ее отношение к нему. «Вы убеждены, надеюсь, — пишет она, — что мы часто вспоминаем о вас, но вы также должны знать, что занятий у меня вдоволь и, право, не успеваешь». Один этот тон ее письма мог бы свидетельствовать в пользу факта сватовства! «Мы надеемся много рисовать, — продолжав! Софья Михайловна, — много читать и наслаждаться спокойной жизнью».

И тем не менее это сухое письмо вызывает бурный восторг прощенного Гоголя. Он воспринимает этот ответ именно как прощение, потому что уже не надеялся получить от Вьельгорских какого-либо письма. Отношения восстановлены, и пусть не в том виде, какими они были до сих пор, но все же разрыва нет, а значит, нет и связанных с ним последствий. «День 22 мая, в который я получил ваше письмо, — пишет Гоголь С. М. Соллогуб, — был один из радостнейших дней, каких я мог только ожидать в нынешнее скорбное мое время. Если бы вы видели, в каком страшном положении была до полученья его душа моя, вы бы это поняли...» И далее дает оценку своему поступку: «Я действовал таким образом, как может только действовать в состояньи безумия человек, и воображая в то же время, что действую умно».

Он почти кается в своем безумии, как Поприщин, тоже дерзнувший взглянуть на генеральскую дочь. В то же время он шлет письмо А. О. Смирновой и просит ее особо уведомить Софью Михайловну (а через нее и Луизу Карловну и Анну Михайловну), какое «чудо» над ним произвели ее строки. Он хочет уверить встревоженных графинь, что все понял, что ничего подобного с его стороны более никогда не повторится, что готов забыть происшедшее. В письме к С. М. Соллогуб он укоряет себя в «эгоизме» и «жестокости сердца» и пишет, что они «все до единого стали теперь ближе» его «сердцу, чем когда-либо прежде».

И еще одна подробность из письма С. М. Соллогуб от 24 мая 1849 года важна в нашем романе. Это приписка: «Обнимите Веневитиновых. Я их смутил неуместным письмом. Что ж делать, утопающий хватается за все».

Никакого пояснения этим словам, никакого намека или обмолвки, объясняющей их смысл, нет более в письме Гоголя. Указание на Веневитиновых подтверждает легенду. Стало быть, и запрос о предложении, вероятней всего, был сделан письменно. И здесь действовало письмо, а не сам автор.

«Вы теперь стали мне все ближе...», «что вы делаете все... вы все стали ближе моему сердцу... увидимся все вместе... Бог да сохранит... всех вас...» Такая переориентация с одной на всех в гоголевском письме не случайна. Надо знать его характер, чтоб понять, что ни одного слова он не поставит зря, ни в одном месте невзначай не опишется, а если уж опишется, то тут же, как птица зазевавшегося червяка, выхватит из черновика неосторожное слово его острый глаз — и не быть тому слову представленным пред очи читателя.

После этого — косвенного — прощения Гоголь мог уже получить и прямое благоволение от самой пострадавшей. Анна Михайловна — естественно, с разрешения матери, — пишет ему письмо. Оно не дошло до нас, но можно быть уверенным, что в нем ни словом не упомянуто об имевшем место «оскорблении».

3 июня 1849 года Гоголь откликается: «Нужно покориться. Не удалось намерение быть в том месте — нужно осмотреться, как нам быть на этом».

Это относится и к их нежеланию ехать в Москву, и к своей участи отвергнутого. «И только дивлюсь божьей милости, не наказавшей меня столько, сколько я того стоил».

Письмо это полно уже и гоголевских софизмов, и гоголевских поучений. Слабым голосом он еще дает Анне Михайловне какие-то наставления, пробует объяснить ей eo обязанности в семье (в частности, по отношению к детям ее сестры, чьи души можно образовать «путем любви»), но это пишет уже затихший Гоголь и протрезвевший Гоголь. Ища ее дополнительного снисхождения, он ссылается на болезнь, которая с приходом весны «расколебала» его всего.

Но уже в начале лета 1849 года в переписке Гоголя возникают иные ноты. «Весной заболел, но теперь опять поправляюсь», — сообщает он 5 июня К. Базили. Он пишет о минувшем обольщении головы и П. А. Плетневу (в письме от 6 июня), о некоем «похмелье, которое наступает после первых дней упоения и так называемых медовых месяцев» (тут прямой намек и на женитьбу Плетнева), когда «просыпается человек» и чувствует, что «спал, а не жил».

Итак, Гоголь сам дает название своему роману: СОН. То был сон, наваждение, искус поэтической мечты, которая на этот раз увлекла его слишком в сторону от прямого пути.

Как последний отзвук этой бури, невидимо для посторонних глаз пронесшейся в душе Гоголя, звучат строки его письма к сестре Елизавете Васильевне весной 1850 года: «Наше дело: любим ли мы?.. А платит ли нам кто за любовь любовью, это не наше дело... Наше дело любить. ТОЛЬКО МНЕ КАЖЕТСЯ, ЛЮБОВЬ ВСЕГДА ВЗАИМНА».

7

Заглянем в записную книжку Гоголя тех лет и прочтем, как он представлял себе эту любовь.

«1) Прежде всего обязанности мужа и жены вообще. Обязанности их прозаические, житейские: муж — хозяин своего отделенья, жена — хозяйка своего отделения. Тот и другая идут своей дорогою, соединяются в семье. Здесь еще одна только половина брака.

2)Муж, избравши себе поприще и путь, избирает жену, как помощницу, которая, кроме того, что, оградивши его от всех развлекающих занятий, доставив ему свободное время возложеньем на себя всех забот домоводства и мелочей жизни (могла ли эта «теория» сойтись с образом жизни и привычками Нози?" — И. 3.), служит ему возбуждающею, стремящею силою, небесным звонком, зовущим его ежеминутно к его делу. Она — часть его мысли, живет в его деле...

Год приготовленья к супружеству, чтобы осмотреть все и вступать как в знакомый дом, где известно всякое место, чтобы быть в состоянии с того же дни пойти как по знакомой дороге, олицетворив в себе порядок и стройность. Все распределено вперед, час минута в минуту и, осенясь крестом, приниматься за дело, как в строгом монастыре, как в строгой школе. Кто повелевает... (Фраза не закончена. — И. 3.) Но все утверждено еще прежде: оба они невольники установленного ими закона».

Строки эти вписаны Гоголем в книжку после записей о посещении Иерусалима и Петербурга в 1848 году. Их можно считать прямо относящимися к роману с Вьельгорской. Но не для нее был этот строгий устав. Не так она была воспитана, чтоб запереть себя в монастыре и школе. Еще в Париже графиня-мать беспокоилась за ее легкомыслие и жаловалась Гоголю, что Нози, не дай бог, влюбится, и тогда пиши пропало, потому что влюбится, да не в того. О том, что Анна Михайловна слишком увлекается «польками» и легко смотрит на жизнь, предупреждала его и Смирнова.