Василий Соколов - Вторжение

- Гвардейская "катюша", товарищ полковник, подобно горный обвал, сметает все на своем пути.

- А как люди переносят холода? Ведь морозы круто берут!

- Привычка, - ответил Гогоберидзе. - У нас на Кавказе говорят: вода камень долбит, плотину рвет, пей вода - сильным будешь!

Шмелев проводил капитана на улицу, а вернувшись, занялся с другим командиром. Это был лейтенант Осетров, квартирьер из резервного стрелкового полка.

- Значит, нашего полку прибыло, - улыбнулся Шмелев. - А вы как себя чувствуете? На какой должности в полку?

Лейтенант ответил, что он выполняет обязанности начпрода, но службой не доволен, и тут же попросил послать его на передовую.

- Но кому-то надо и питанием заниматься, - возразил Шмелев.

- Пусть кого угодно ставят, а я не хочу. Пошлите меня на передний край, - настаивал лейтенант.

- Почему? Может, кто обижает?

- Хотите откровенно знать, товарищ полковник? - Осетров посмотрел на него осмелевшими глазами. - У нас начальник штаба, капитан... Фамилия его Завьялов... Такой задира, такой гулящий - просто уши вянут. То колбасы ему достань, то вина раздобудь, и не простого, а марочного. Поверите, я просто с ног сбился. А если малость не угодишь, только и слышишь: "Эй, начпрод, не мешкай. Иначе отправлю в штрафную". Не служба - одно наказание. Пошлите меня... - Осетров поджал губы, ожидая благоприятного для себя решения.

- Вот что, дорогой мой... - Шмелев положил руку на его плечо. - Нет худшего позора, как бежать от несправедливости. Не имеем права. Мы служим не отдельным лицам, а обществу. Пусть это громкие слова, но их надо помнить. А с вашим Завьяловым я разберусь.

Закончив разговор с лейтенантом, Шмелев готовился завтракать, но в это время вошел адъютант и подал ему телеграмму из штаба армии. В ней сообщалось, что дивизии придается отдельный лыжный батальон, который участвует в боях, и его нужно срочно принять.

Николай Григорьевич тут же выехал на передовую. Часам к двум дня отыскал штаб батальона на западной окраине сожженной деревни. Он находился в немецком блиндаже, где навалом лежали крестьянские дерюги, ситцевые пестрые одеяла, набитые соломой юбки, вязаные шали, платки.

- Откуда набралось? - спросил Шмелев.

- По этой части немцы ловкачи, - ответил командир батальона старший лейтенант Бирюков. - Подчистую ограбили крестьян, а как удирать начали факельщиков пустили. Сунут горящую головешку под стреху - и дальше.

Шмелев поморщился. Узнав, что одна из рот лыжного батальона участвовала в бою за эту деревню и почти вся погибла, он попросил показать ему позиции и движение роты.

Бой за деревню, длившийся часов пять кряду, кончился; вон дымится пакля, снег на месте упавшего осколка подтаял, будто спекся, зияют воронки от мин. Вперемешку лежали трупы. Среди наших легко было отличить немцев в длиннополых, полынного цвета шинелях, с лицами, плотно укутанными по самые глаза платками, шалями. Трупы немецких солдат Шмелев обходил. Он не мог спокойно глядеть даже на мертвых врагов, которые унесли столько невинных жертв, прежде чем сами легли на чужой земле.

С чувством, в котором боролись жалость и обида, Шмелев оглядывал трупы наших бойцов. Он обратил внимание на то, что почти все они лежали вперед лицом. Казалось, лишь накоротке залегли они, и стоит покликать, как разом встанут, опять пойдут навстречу бушующей смерти. Но нет, им не подняться. Никогда не встать. Они лежали головами к вражеским позициям, и раны, чаще осколочные, запеклись уже прихваченной морозом кровью.

- В атаку шли, - пояснил старший лейтенант Бирюков.

- Напрямую? - спросил Шмелев.

- Пришлось по чистому полю. А иначе немчуру нельзя было выкурить. Засядут в домах, в блиндажах, как кроты, и строчат. Автоматами вооружены, попробуй выкури. А надо... Приказ.

- Да, - неопределенно произнес Шмелев.

- Геройские ребята, - сказал Бирюков. - Надо бы к орденам представить.

- Кого?

- Вот их, - кивнул на трупы командир батальона.

- Им теперь все равно... - подняв усталые, воспаленные глаза, проговорил Шмелев. - А вот живые... - И опять недосказал. Склонился над трупом бойца, осторожно, словно боясь причинить ему боль, повернул лицом кверху. Это был совсем молоденький паренек: маленькое, острое лицо, белесые брови слиплись в сосульках. По-детски оттопыренные губы уже успели посинеть. Стараясь унять дрожь в руке, Шмелев легонько поправил ему пряди волос, снял сосульки с бровей, потом поднялся, минуту постоял и пошел дальше.

- Не встанет... - проговорил Шмелев. И невозможно было понять, то ли он спрашивал у старшего лейтенанта, то ли недосказал какую-то мысль.

- Не встанет... - в тон ответил Бирюков и, скорее в утешение самому себе, добавил: - Командир не должен поддаваться чувству.

- То есть?

- Ну, как бы вам точнее... Если жалость иметь, то и войну не выиграешь. Где-то я читал, не то в инструкции, не то в чьих-то воспоминаниях, что настоящий полководец тот, кто не считается с жертвами ради победы.

Полковник остановил Бирюкова и резко взглянул на него.

- Пусть бы он, этот полководец, себя принес в жертву, чем других! сказал Шмелев. - Командир должен чувствовать и живых, и вот этих мертвых, их кровь... И чем сильнее проникнется чувством, тем ответственнее будет готовить операцию, людей к бою. Подумайте об этом сами. А пока пусть ваш батальон стоит на окраине деревни, и без моего приказа ни одного солдата не посылать в бой, - строго закончил Шмелев.

В штаб дивизии Шмелев выехал в конце дня, когда уже наплывали сумерки. По пути он посадил в машину трех раненых. И едва они забрались на заднее сиденье, он начал расспрашивать, давно ли они на фронте, где ранены и при каких обстоятельствах.

Первым заговорил раненный в плечо сержант.

- Какая же это, простите, хрен война! - не скрывая злой обиды, сказал он. - Немец от самой границы обходами да охватами берет нас. А мы все в лоб да в лоб... Как быки, идем на приступ. Прем, пока пуля не свалит.

- Вы уж, товарищ полковник, не подумайте, что мы робели в атаке, вступил в разговор другой. - Вот она, справка наша, - и выставил отсеченную по кисть забинтованную руку. - Да только злость берет, как поглядишь на такую войну. Пора бы уж за ум взяться. А что касаемо фашиста - пусть его не малюют. В лепешку можно разбить.

- Ежели бы мы имели доступ к самому товарищу Сталину, то... клянусь вам, так бы и выложил начистоту, - вставил третий, с перевязанной шеей.

При въезде в Сходню раненые попросили остановить машину. Выйдя из "газика", Шмелев увидел в подлеске вытянувшуюся колонну. Напротив штабного домика с голубым петушком на коньке стояла полуторка с крытым верхом, похожим на кибитку. Ее обступили бойцы. Был тут и лейтенант Костров.