Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

И.о. начальника отдела милиции "Аэропорт" г… —

выводил я в правом верхнем углу каждого заявления, —

Москвы от Лосеффа Л.В.

в таком вот диком склонении приходилось писать свое имя, транслитерируя с американского паспорта. Потом еще с час ждали в коридоре, когда освободится участковый. Дверь его кабинета была полуоткрыта. Участковый грозил собеседнику карами: "У вас там всю ночь вокруг киоска пьянка, драки, буза. Мне уже надоело принимать от людей заявления". Отговаривался кто-то с несильным кавказским акцентом, но говоривший почти непонятно из-за причудливого употребления иностранных слов: "Ми это конкрэтно панимаем, но ты нам скажи вполне абстрактно, панимаешь". Видимо, участковый эти туманные речи понимал, потому что в конце концов сказал: "Ладно, поставлю у киоска… — что поставит, я не расслышал, —.. с восьми до восьми утра, пять… — чего — тысяч рублей? долларов? — в час". Согласие последовало в такой форме: "Но ми тоже панимаем в индивидуальном вопросе", — и вышел из кабинета господин в кожаной куртке с черными усами на бледном лице. Три типа обличья были у мужчин в отделении милиции: меньшинство в милицейском, как наш участковый, бойцы в камуфляже, словно бы прямо спустились с чечено-афганских гор, и вот такие — бледнолицые, черноусые, в кожаных куртках (полицейские и киоскеры, неотличимые друг от друга). "Вот вы пишете, — вернулся к своему усталому философствованию участковый, принимая наши заявления, — а они напишут другое. Будет решение суда, я приду выломаю дверь топором, а так ничего мы для вас сделать не можем, и никто не может". Не принял он только заявление о пропаже из квартиры имущества — такие заявления принимает начальник отдела угрозыска Жук, а Жука нет на месте. Мы настаивали, чтобы участковый пошел с нами к И.Н., как распорядился майор. "Да жива ваша бабка, чего ей сделается!" — отговаривался он, время от времени вскрикивая: "Вы что тут, в самом деле, понимаете!" Потом со вздохом встал, и мы пошли. Уже темнело. Большой мужик, участковый шагал крупно, я решил не отставать, Ксения и Эмиль поспевали сзади. "Да вы поймите, — говорил я ему, — мне сейчас плевать на эту квартиру, кому она достанется, мне важно, чтобы И.Н. была в безопасности". Он взглянул на меня с живым недоверием: "А если плевать, чего ж вы приехали?" Аргумент относительно безопасности И.Н. не заслуживал даже того, чтобы его обсуждать. Тут участковый отвлекся: "Извините. Развели тут у меня торговлю!" (Мы в это время шагали между старухами и их товаром в корзинах.) Не замедляя и не убыстряя шага, он перешел улицу и с размаху ударил сапогом по корзине. Высоко и ярко, в сумерках, взметнулся фейерверк красных помидоров. Так же, не замедляя и не убыстряя движения, он вернулся на наш тротуар и сказал другой старухе: "Видела? Живо, чтоб тебя тут не было, а то твои полотенца так же полетят". Мы поднялись к нашей квартире. "Наталья Викторовна, это я, Сергей Сергеич, пожалуйста, на минутку откройте", — попросил участковый. "Боюсь я, Сергей Сергеич, не открою", — жалостливо отвечала Наташа из-за двери. "Да вы не бойтесь, я вам лично гарантирую, никто не зайдет, вы только меня впустите". Но Наташа боялась, что если она приоткроет дверь, то мы с Ксенией и Эмилем отшвырнем участкового и ворвемся в квартиру: "Боюсь я, Сергей Сергеич". "Ну, что ж я тут могу поделать", — развел руками участковый, и пошли мы назад в отделение, и я долго писал другое заявление — о фактическом захвате И.Н. заложником, — а когда закончил, участковый заметил, что я написал все ручкой с черной пастой, а шапку он заполнил синей, и мне пришлось все переписать снова. "Вот вы пишете, пишете, — сетовал при этом Сергей Сергеич на мою и вообще всего корыстного и сутяжного человечества суетность, — а я вам сразу скажу: никакого толку не будет".

В темноте мы с Ксенией вернулись в Серый Дом (по дороге нас оштрафовали за поворот с Тверского бульвара, который обычно сходил с рук). Отчитывались Деннису о событиях скверного дня. Звонили московские и петербургские знакомые, сочувствовали, давали советы. Наташа Шарымова сказала: "Дверь взломать. Даму выставить. Вставить стальную дверь. Нанять охрану". Я сказал, что вряд ли способен к такой трудоемкой и, наверное, уголовно наказуемой акции. Наташа сказала, что среди завсегдатаев ее клуба есть люди, как раз на такие акции способные. Алеша Алешковский предлагал связать с телевизионной программой "Времечко". Отец Михаил — с программой "Сегоднячко". Я пытался поймать Бориса, который в это вечернее время еще болтался между Кремлем и Думой. Я дозванивался по номеру его, как здесь говорят, "мобильного" телефона. ("Ты и убогая, ты и мобильная, матушка Русь!") Наконец дозвонился. Минут через десять он мне отзвонил: "Я им сказал, что, если они не обеспечат доступ в квартиру, я завтра же пойду к их министру, и он с них шкуру спустит вместе с мундирами". Еще минут через пятнадцать позвонил участковый Сергей Сергеич. Философской скорби уже не слышно было в его голосе, а звонил он словно бы доложить мне о последних успехах в нашем деле: "Лев Владимирович, удалось договориться с Натальей Викторовной. Она вас завтра пустит. Только приходите, пожалуйста, один и созвонитесь с ней о времени — когда придете". Я его поблагодарил. "Приходите завтра в пять часов, я буду со своим представителем", — застенчиво сказала Наташа.

10 апреля, пятница

Наташину историю мне рассказала жена С., пока мы сидели в их "форде" на стоянке возле американского посольства. Это одно из немногих мест, где на улицах нынешней Москвы можно увидеть очередь. С. собираются

в Америку не в первый раз. Они приняли горячее участие в нашем деле — из старой дружбы с Эмилем да и, в не меньшей степени, из отвращения к Наташе. Когда С. давеча упомянул очередь за визами, я вызвался помочь. Стараясь не глядеть на зябнущих вдоль стенки людей, я с С. подошел прямо к сторожащему очередь милиционеру и вытащил свой синий американский паспорт ("Мы — Кожевниковы!"). Я оставил С. в приемной и вернулся к машине.

Наташа родом из Гагр, рассказывала мне С., в Москву с курортной родины она приехала со своим еще маленьким тогда ребенком отчасти "кавказской национальности". Где-то кем-то она пристроилась, но занялась слегка фарцовкой, а больше скупкой и перепродажей антиквариата. Продавала в основном ерунду и фальшак, но время югославских сервантов миновало и желающих украсить свое жилье старинными вещами было значительно больше, чем знатоков. Жизнь Наташи была нелегка. На кооперативную квартиру, машину, обеспечение нужных связей требовалось много денег, приходилось крутиться. Она — преданная мать. Изо всех сил тянула сына — мальчик неспособный, нужно было нанимать репетиторов, чтобы протащить его через школу, потом через институт. К началу перестройки и эры свободной инициативы Наташа уже прочно прижилась в Москве. Она почувствовала веяние новых возможностей, решила сорвать крупный, по ее представлениям, куш — полмиллиона долларов. В это время начался в среде московских скоробогачей строительный бум — в престижных окрестностях строились роскошные виллы. (Оценочные определения "престижный" и "элитный" характерны для языка новых русских, вернее, их прислуги, они вроде не снятого с новой одежды ценника — чтоб все знали, что вещь дорогая, немногим доступная; наивное хвастовство вчерашних нищих, как у Душана Макавеева в "Монтенегро", когда хозяин кафе объявляет новую певицу: "Она только что прилетела на самолете из Нью- Йорка… — и добавляет: — Первым классом, конечно!") Наташин план был быстро выстроить и продать дом на престижной Николиной Горе. Приобретение участка и строительство обошлись бы тысяч в триста, а продать Наташа предполагала за миллион. Надо сказать, что, в отличие от ее прежней, периода застоя, деятельности, ничего незаконного и предосудительного в этом проекте не было. Не было у Наташи и трехсот тысяч, но была энергия и опыт добывания денег.