Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Не так важно, насколько верна соловьёвская интерпретация стихов Фета (сам поэт статьёй был скорее доволен и защищал автора от критики Полонского). Она была настоящим триумфом фетовской лирики — точнее, возвещала и обеспечивала её будущий триумф у тех поэтов и читателей, для которых философия самого Соловьёва станет путеводной звездой. Они с подачи своего кумира станут горячими поклонниками Фета, возведут его на те же вершины, на которых стоят Пушкин, Лермонтов и Тютчев.
Предвестия будущей славы и поклонения появлялись ещё при жизни поэта. Страхов писал Фету 21 февраля 1892 года из Петербурга: «Почти всегда, дорогой Афанасий Афанасьевич, во мне возбуждается великая зависть, когда случится встретиться с Вашим поклонником, ещё мне неизвестным; мне трудно услышать похвалу тому или другому писателю; но Вас никогда просто не хвалят, а непременно Вами восхищаются до изумления и самозабвения. Недавно сошёлся я с юношею Никольским, студентом университета, и каждый раз, когда говорю с ним, удивляюсь его уму и тонкому пониманию. Он мне разбирал в прошлую пятницу у Полонского некоторые Ваши стихотворения и ценил их превосходно. Всё, что для других непонятно и бледно, для него оказывается и полным смысла, и ярким. Дай бог, чтобы нарастало это молодое поколение; я уверен, что оно подымется выше не только нынешних молодых писателей (это — немудрено, не очень большая высота), но и выше знаменитых западников и славянофилов»633. «Юноша Никольский», с которым Страхов успел познакомить поэта, — Борис Владимирович Никольский, ставший одним из наиболее ярких исследователей творчества Фета, издавший в 1901 году трёхтомное собрание его стихотворений, до сих пор не потерявшее ценности.
Между тем астма усиливалась, приступы удушья становились всё сильнее и дольше. Ещё 31 августа 1890 года Фет писал Софье Андреевне: «С каким бы наслаждением порыл я землю в настоящее время, но мыслимо ли это для человека, мучительно задыхающегося, взошедши на какие-нибудь двадцать ступенек в свой кабинет. Не могу я не знать, что мучительные атрибуты старости с каждым днём будут ухудшаться, а между тем беспощадная воля к жизни не даёт ни на минуту остановиться и гонит вперёд уверениями, что завтра будет лучше»634. О том же он сообщал и Полонскому 31 января 1890 года: «...В глубине души я до последнего издыхания, зная по опыту и Шопенгауэру, что жизнь есть мерзость, всё-таки буду жить надеждой, что вот-вот счастье и наслажденье помажут меня по губам»635. И пока эти чувства были сильны в нём, он продолжал жить так, как будто болезнь совсем не касалась его духа и творческого дара. В 1891-м — первой половине 1892 года Фет продолжает работать над переводами, завершает мемуары, пишет стихи. После четвёртого выпуска «Вечерних огней» он написал около шестидесяти стихотворений, в которых по-прежнему отказывался признать, что старость — не время для любовной поэзии:
Ещё люблю, ещё томлюсь Перед всемирной красотою И ни за что не отрекусь От ласк, ниспосланных тобою. Покуда на груди земной Хотя с трудом дышать я буду, Весь трепет жизни молодой Мне будет внятен отовсюду...[49]Он пишет о любви так, как мог бы писать юный поэт («Опавший лист дрожит от нашего движенья...», «Если б в сердце тебя я не грел, не ласкал...», «Весь вешний день среди стремленья...», «Качаясь, звёзды мигали лучами...», «Нет, даже не тогда, когда стопой воздушной...», «Люби меня. Как только твой покорный...»), готовый воспеть безрассудство влюблённых и такой же безрассудный и пылкий («Только месяц взошёл...», «Завтра — я не различаю...», «Я слышу и судьбе я покоряюсь грозной...»). И совсем не стеснялся своей старости, заката жизни, как в написанном 14 мая 1891 года стихотворении «Роящимся мечтам лететь дав волю...»:
Я знаю, мы из разных поколений С тобой пришли, Несходных слов и разных откровений Мы принесли.Фет, как и прежде, был готов в «храмине сердечной» молиться «юности ласкающей и вечной». В стихотворении «Всё, что волшебно так манило...» (28 февраля 1892 года) он снова прославляет очищенное красотой страдание:
Нет ни надежд, ни сил для битвы, Лишь посреди ничтожных смут, Как гордость дум, как храм молитвы, Страданья в прошлом восстают.Опять и опять выступает он против гражданственной поэзии («Кляните нас: нам дорога свобода...»), снова и снова показывает не слабеющую зоркость к красоте, способность создавать «картины», пронизанные музыкой и светом:
Ель рукавом мне тропинку завесила. Ветер. В лесу одному Шумно, и жутко, и грустно, и весело — Я ничего не пойму. Ветер. Кругом всё гудёт и колышется, Листья кружатся у ног, Чу! там вдали неожиданно слышится Тонко взывающий рог.
