Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Я знал Орешина еще в Саратове. Он стоял за прилавком в каком-то мануфактурном магазине и писал стихи. Семен Павлович Полтавский привел его на одну из суббот, в другой раз он и сам пришел, но остался недоволен всем, что у нас видел и слышал.

Петр Васильевич всегда был резок, верховно самолюбив и недружелюбен.

…Самолюбие Орешина было необычайно прожорливо. Насыщалось оно пренебрежительной грубостью к тому, что казалось ему недосягаемым. Людмила Васильевна [Григорьева. – Сост.] развлекалась этим весь вечер, потом заставила гостя петь. Облокотившись на ручку кресла, подперев рукой голову, Петр Васильевич запел длинную, унылую песню с таким припевом:

Ве-се-лый разговор!

Веселый разговор кончался так:

Взял он саблю, взял он оструИ зарезал сам себя.

Для самолюбивого признания Орешин выбрал поэтически острую и оригинальную форму. Мы оценили его искренность, хвалили песню и исполнение.

Когда мы уходили, Людмила Васильевна сказала ему:

– Теперь вы знаете дорогу. Пожалуйста, приходите!

Все-таки я удивился, когда узнал, что Людмила Васильевна вышла замуж за Орешина» (Л. Гумилевский. Судьба и жизнь).

«Невысокий ростом, коренастенький, Орешин глядел на мир глазами крестьянского бедняка, повторяя и думами, и мотивами, и ритмами, и одеждой своей Никитина, Сурикова, Дрожжина и других поэтов – бытописателей деревни.

Помню, жили мы с Орешиным одним летом рядом, в деревне Барвихе под Москвой. Целыми днями сидел он с удочкой на берегу Москвы-реки, всегда молча, всегда угрюмо и всегда один. И лицом своим, лицом типичного „мужика“, как он сохранился на картинах передвижников, изборожденным морщинами, был как-то невесело озабочен. Смотрит часами безмолвно Орешин на струи воды, на ленивое шевеление поплавка, кажется, вот-вот затянет он свою „дулейку“, и поплывут перед глазами картины скудного деревенского бытия, заскрипят колеса переселенца, потянет горьким дымом. Да и одна из первых пооктябрьских книг Орешина называлась „Дулейка“ (Саратов, 1920), и еще: „Красная Русь“, „Снегурочка“, „На голодной земле“, „Алый храм“, „Ржаное солнце“ и многие другие.

…Деревенская Русь у Орешина лишена тех нежных и пленительных красок, которыми она светится в поэзии Есенина. Все у Орешина бедно, сурово, все дышит горьким чувством непосильной ноши, которую поколение за поколением нес на себе русский мужик-земледелец (хотя у него можно встретить и стихи пафосно-романтического склада)» (К. Зелинский. На рубеже двух эпох).

«Петр Орешин уже знаком читающей публике. Имя его пестрело по многим петроградским газетам и журналам, но те, которые знают его отрывочно, конечно, имеют о нем весьма неполное представление. У каждого поэта есть свой общий тон красок, свой ларец слов и образов. Пусть во многих местах глаз опытного читателя отмечает промахи и недочеты, пусть некоторые образы сидят на строчках, как тараканы, объедающие корку хлеба, в стихе, – все-таки это свежести и пахучести книги нисколько не умаляет, а тому, кто видит, что „зори над хатами вяжут широченные сети“, кто слышит, что „красный петух в облаках прокричал“, – могут показаться образы эти даже стилем мастера всех этих короткихи длинных песенок, деревенских идиллий» (С. Есенин. О «Зареве» Орешина).

ОРЛЕНЕВ Павел Николаевич

Драматический актер, мемуарист. На сцене с 1886. Роли: царь Феодор Иоаннович («Царь Феодор Иоаннович» А. Толстого), Раскольников («Преступление и наказание» по Достоевскому), Дмитрий Карамазов («Братья Карамазовы» по Достоевскому), Арнольд («Микаэль Крамер» Гауптмана), Освальд («Привидения» Ибсена), Павел I («Павел I» Мережковского) и др. Автобиографическая книга «Жизнь и творчество русского актера Павла Орленева, описанная им самим» (М., 1934).

«Блондин, небольшого роста, по тогдашнему обычаю актеров на амплуа любовников весь завитой барашком, с открытым добрым лицом и ласковыми глазами, в тужурке светло-верблюжьего цвета. Необыкновенно приветливый, предупредительный и общительный. На сцене обращал на себя внимание мягкостью исполнения и, главным образом, искренностью» (Ю. Юрьев. Записки).

«Не было такой запрятанной русской щели, где бы не знали имя этого актера, создавшего свой не совсем обычный жанр – не только жанр, но и целое „амплуа“. Оно носило клиническое наименование: неврастеник.

Случайно выпавшая на его долю роль, внезапно полученный успех определили орленевский путь. Этим счастливым подарком его артистической судьбы стал Царь Федор. Как часто бывает на сцене, Орленеву помог случай.

Вместо заболевшего актера роль передали Орленеву. Выбор был сделан стариком Сувориным, и каким-то чутьем Орленев ухватил болезненные черты своего героя, связавшись с ним тайной общностью душевной надломленности, безвольной слабостью, растерянной беспомощностью. Вышло ново, оригинально и хорошо. Произошла неожиданность. Публика была озадачена внезапно поднесенным ей театральным эффектом. Об Орленеве заговорили.

…Иногда трудно было определить, где кончается Орленев-человек и начинается Орленев-актер.

То ли он все двадцать четыре часа, всю свою жизнь играл, – то ли он почти безыскусственно жил на сцене, продолжая и там свои человеческие дни.

Очень быстро бросив регулярную работу в театре, покинув суворинские подмостки с „Литературно-Художественным Обществом“, уехав из Петербурга, он закрутил, закружил по провинции, молниеносно создавая себе гремящее имя гастролера.

Это было весело, легко и – губительно.

Орленева потащили дешевые успехи, легкие победы, возможность обходиться без труда, работать без режиссера, удовлетворяться звоном рецензентских восторгов, оглушать себя шумом собственного триумфального шествия.

Как это всегда бывает с русскими кумирами сцены, оторвавшимися от постоянного серьезного дела, у Орленева началось сужение репертуара…Он так и застыл в маленьком, ограниченном круге своего полуклинического выбора, неизменно развозя по стогнам и весям обширной России „Царя Федора“, неудачные переделки Достоевского… затем „Привидения“ Ибсена.

…Он затоптался на месте. Остановился и труд, и рост.

…Орленев производил грустное впечатление.

Были в нем совершенно ясные следы опущенности, бесплодных порываний, нервного истощения.

Передо мной сидел как будто интересный человек, а говорить с ним было не о чем. Всю жизнь он проговорил только о самом себе, но сейчас и об этом сказать было нечего. Нового не было, – ни новых ролей, ни новых опытов, ни свежих впечатлений, – ни одной художественной артистической тревоги.