Александр Воронский - За живой и мёртвой водой

Полковник смотрел на меня внимательным, изучающим и спокойным взглядом. У него было холёное, чисто выбритое продолговатое лицо, коротко подстриженные седеющие усы; сивый пробор на голове, тщательно проложенный, глянцевито блестел. Блестели также, когда он говорил, золотые зубы. От правого виска почти до подбородка шла резкая одинокая морщина, похожая на шрам. Изредка полковник кивал головой и, как бы соглашаясь со мной, говорил:

— Правдоподобно… правдоподобно.

Выслушав рассказ о поездке в Лондон, он ближе придвинул кресло, потёр ладонью колено, вздохнул.

— Правдоподобно… вполне правдоподобно… но… неверно. Позвольте теперь мне изложить, что известно нам о ваших путешествиях.

Он закурил папиросу и, не сводя с меня выцветших, но ещё живых глаз, продолжал:

— Ездили вы не в Лондон, а в Прагу, и не через Вержболово, а через Волочиск. Возможно, вы побывали и в Париже. В Праге вы заседали на конференции вместе с Лениным. Кстати сказать: конференция подтасованная и, как справедливо говорят про вас социал-демократы других направлений, склочническая и узурпаторская. Но дело не в этом, а в том, что вы приехали обратно в Россию представителем вновь избранного Центрального комитета, который поручил вам сделать доклады в Николаеве, в Одессе, в Саратове, в Петербурге. Мандат на конференцию вы получили от саратовской группы большевиков. — Он немного помолчал… — Согласитесь, мой рассказ гораздо ближе к истине, чем ваша… не хочу вас обидеть… чем ваша… версия.

— Это ложь! — крикнул я горячим и искренним тоном. — Это — ложь, — прибавил я с негодованием. Ошеломлённый, я старался своим криком заглушить, подавить растерянность и то чувство страха и почти суеверия, которые в тот момент я испытал. Я готов был смотреть на полковника, как на чародея и волхва. Откуда, как, когда он получил столь подробные и верные сведения?

Полковник промолвил просто и убеждённо:

— Вы прекрасно знаете, что я сказал вам одну истинную правду, но понятно, вы не можете признаться: кто же будет подтверждать, что он заседал вместе с Лениным и приехал в Россию его агентом? Разрешите, однако, записать ваши ответы.

…И сеть крепка, и ястребы надёжны…

Да, я попал в крепкий капкан… Прощай, вольная волюшка! Полковник поставил ещё несколько второстепенных вопросов. Я уныло и подавленно лгал. Когда подписал я протокол допроса, полковник, поднимаясь, сказал:

— На представителя Центрального комитета вы не похожи: вам недостаёт внушительности. На улице я принял бы вас за уволенного студента-первокурсника. Приятно всё же встретиться, как принято говорить, с птицей высокого полёта.

Я ответил, что встречи в жандармском управлении меня отнюдь не радуют, я предпочел бы от них уклониться.

Полковник серьёзно возразил:

— Пора и честь знать. Вы и так от нас удачно уклонялись больше двух лет. Между прочим, в первый раз вашего приезда в Саратов вы нас изрядно напугали: мы потеряли вас из виду, нашли только на третий день.

— И с тех пор…

— Ни на секунду не оставляли без наблюдения.

Хотелось спросить, знали ли охранники о первомайском собрании. Точно прочитав мои мысли, полковник прибавил:

— О вашем выступлении в день первого мая мы тоже осведомлены, но это дело второстепенное.

В тюрьме я тщетно и томительно размышлял, кто меня предал. На конференции едва ли мог быть провокатор, вероятно, нужные сведения жандармские власти получили из Николаева, из Одессы, из Саратова.

…Предал меня Малиновский. Об этом я узнал позже, когда его раскрыли.

В Саратове, одновременно со мной и Кржижановским, арестовали Марию Ильиничну, группу рабочих. Митенька лежал в больнице и уцелел. В Одессе взяли Воровского и ещё несколько человек. Новые аресты были и в Николаеве. Жандармское управление пыталось всех этих арестованных связать со мной, надеясь создать общее судебное дело. Из-за отсутствия наглядных улик это не удалось. Я просидел в тюрьме шесть месяцев, был отправлен на три года в изгнание. В ссылку пошли Марья Ильинична, Воровский, Кржижановский и другие арестованные.

Отсиживаясь в тюрьме, я написал своей подруге письмо, — в нём убеждал её не отдаваться унынию, мой арест нелепая случайность, скоро я буду вновь свободен, «через месяц-другой» мы непременно увидимся.

Увиделись мы спустя два года.

Случилось, утром, после бессонной ночи, я подошёл к тюремному окну, поднялся, держась за решётку, на подоконник. Ослепительный солнечный диск с царственным и щедрым величием сиял в упоенных им небесных полях. Лёгкие перистые облака стояли караванами, недосягаемо высокие и чистые. Тёмно-зелёные купы деревьев, видневшиеся направо, были столь могуче облиты лучами, что листья на них казались покрытыми жёлтой блестящей пылью. За городом плодоносно лежала нагретая земля. В тающих и дрожащих далях была истома юной и свежей весны. Меж облаками простиралась светло-лиловая длинная полоса. Где видел я такое же счастливое, лиловое, благородное небо, такие же безмятежные облака? И я вспомнил… Ребёнком я болел корью. На несколько дней окна наглухо завесили одеялами. Я проснулся здоровым, попросил снять одеяло с ближайшего окна. Первое, что бросилось мне в глаза, было несказанно прекрасное, насыщенное лиловым между облаками утреннее небо. Оно резало до боли глаза, оно било по ним, слепило, вливалось во всё моё тело. Оно было родное, снова принадлежало мне. Лиловое таило в себе и грусть и отраду. И я заплакал, не зная отчего… Теперь я вновь увидел своё детское небо, но теперь я стал другим. Я многое приобрёл, многое нашёл в эти годы, я достиг того, что искал, но я утратил своё детское небо. Оно живёт во мне лишь в редких, лишь в смутных воспоминаниях.

1927–1929

Примечания

1

Так в тексте (прим. ред.).

2

к праотцам (лат.).

3

Войдите (фр.).