Надежда Мандельштам - Воспоминания
Позже, уже на Большой Черемушкинской, мы прятались за бутылку.
— Откиньте занавески, — говорил Гельфанд, — и поставьте бутылку на стол. Пусть видят, что мы как люди…
Но чтобы прятаться за бутылку, надо было вернуть в отношения слово — откровенное и думающее. Мало кто из старших ставил себе такую задачу. По сути дела — восстановление общества.
В комнатке за кухней у Шкловских помещалось и восемь, и десять человек — сколько приходило к Н. Я. Но случалось (особенно в начале 60-х), когда она звала к себе кого-нибудь одного («тесно, нечем дышать»). Остальные ждали в столовой. Не все с первого раза прошли это «собеседование», некоторые вообще не прошли. А многие так и не поняли «отборочной функции» этих неоднозначных бесед.
Не громко ли это звучит — восстановление общества? И не наивно ли — с общения его нескольких одичавших представителей? Но, может, вы знаете, как это сделать иначе?
Н. Я. знала, что она делает, понимала, кому путает карты, и не забывала об осторожности.
— Почему не эмигрировала она? — спрашивают сейчас. — Когда так боялась ареста и мечтала, как о немыслимом для многих ее современников, — умереть в своей постели.
Потому же, почему не эмигрировали Осип Мандельштам и Анна Ахматова. «Вы помните, — спросила Н. Я. одного соблазнителя, — почему отказался бежать Сократ?»
«Он был гражданином», — кажется, уточнила она. А гражданин не свободен от очень немногого: от совести, десяти заповедей и судьбы своего народа… Это — почти интеллигент.
Куда мы годились — на что? — в мутные шестидесятые?
Мы считали себя интеллигентами, хотя были грамотеями (каких сегодня тысячи) и отчасти — карбонариями (то есть грамотеями с сомнительным поведением).
Нас можно было прикормить — не поскупиться! — что, кстати, и делалось, и тогда мы вошли бы в славную надстройку над нашим, как теперь выяснилось, несуществующим базисом.
Можно было лишить нас прописки в надстройке (за строптивость) и получить чистого карбонария. Крайнего диссидента (на уровне листовок), или, как теперь говорят, — экстремиста.
Со многими так и случилось, и они (в надстройке или в оппозиции к ней) исчерпались в своем, ныне прошедшем времени. А сейчас либо сопротивляются точному знанию о себе, либо с трудом приобретают его.
Для Н. Я. вопрос точного знания о себе был главным.
Он решался в русской традиции — в верности «четвертому сословию», как сказал Мандельштам. В возрождении и уточнении понятия «интеллигент».
— Что делает человека интеллигентом? — этот вопрос ставил и О. М. «Университет? — спрашивал он. — Нет… Гимназия?… Нет… Тогда что же?»
Уж конечно, не прописка в «надстройке» и не причастность к «прослойке». Интеллигентом, если обобщить наши разговоры, может быть крестьянин (Поля Степина из Тарусы — определенно интеллигентка) и может не быть академик (ну, хотя бы Лысенко или даже Федин, у которого, говорила Н. Я., от нормального интеллигента только очки и вставные зубы). Это не социальная группа, но высшая степень, к чему стремится человек, но не всегда достигает. Это всегда «почти». Гражданин — почти интеллигент. Там последняя возможная ясность. Там Фет, и от него начинается отсчет поэзии.
Раньше это называлось другим словом (приближающим к абсолюту), а «интеллигенция» в Европе обозначала принадлежность к умственным занятиям. Но образовалось в России в XIX веке определенное качество личности, и ему впору пришлось слово «интеллигент».
— Что такое интеллигент? — спрашивала Н. Я. едва ли не каждый вечер, когда писались ее книги и когда были написаны. — Определенное качество личности.
И оно определялось — все более и более. В этой игре-работе участвовали сотни друзей и приятелей, среди которых сейчас и десятка, может быть, не припомню. Но все-таки: Саша Гладков, Женя Левитин, Ира Семенко, Юра Фрейдин, Миша Поливанов, И. М. Гельфанд, отец Александр (Мень), Кома (Вячеслав) Иванов, Женя Пастернак, Леля Мурина, Нина Бялосинская, Варя Шкловская, Сергей Аверинцев, Варлам Шаламов, Саша Морозов, Елизар Мелитинский, Саша Борисов, Андрей Синявский, В. Я. Виленкин, Люда Сергеева, Лена Крандиевская, Оля Постникова, Наташа Горбаневская, Иосиф Бродский, Белла Ахмадулина, Миша Левин, Володя Вейсберг, отец Сергий (Желудков), может быть, владыка Иона, И. Д. Амусин, А. А. Любищев, Л. Н. Гумилев… Нет, конца этому списку не будет. Все мы (еще двести, а может быть, триста человек) уточняли и оживляли понятие «интеллигент» (определенное качество личности), нравственно врастая в его непростые объемы.
Н. Я. ходила мало. Сидела (чинно, как люди) только в гостях или за общим столом. Но в основном обитала на кровати-с папиросой, в легком прожженном халате и под таким же одеялом — прожженным или в подпалинах. Лежала, полулежала, усаживалась, подобрав под себя ноги, — среди книг и друзей. И среди сухих роз. Она не выбрасывала их: пыли не боялась, как, впрочем, и сквозняков — была холодоустойчива, ходила по дому и зимой на босу ногу. И удивляла нас, тогда еще молодых, своей редкой гибкостью. Сердилась: «Зачем вы мне этот тазик принесли?» Кто-то объяснял: «Ноги мыть…» «Для этого достаточно раковины. Потренируйтесь!»
Спартанство от «общаги» и бродячего быта было привычкой, отвыкать от которой опасно: все может вернуться.
Четверть века назад, как многие сейчас, Н. Я. спрашивала:
— Где гарантии?
Административная машина на ходу. Карательная не демонтирована и заработать может в любое время. Интеллигенция, хоть в извращенном смысле этого слова, но по-прежнему презираема. «Другого и не заслуживает!» — добавляла Н. Я. А наверху (или, как теперь говорят, «в верхнем эшелоне») никто у нее («кроме Хруща») доверия не вызывал. Хрущева уже поругивали за «хрущобы» те, кого он только что вытащил из настоящих трущоб. Как поносят теперь за хлеб, которым он, не поскупившись на золотишко, накормил своих голодающих соотечественников.
Н. Я. и Василиса Георгиевна не позволяли ругать Хрущева:
— Он первый, — говорили они, — отказался от идеи, что народ можно не кормить.
О Брежневе Н. Я. говорила: «Кажется, не кровожадный…» А потом, через пару лет: «Никакой… Это тоже плохо». И почти одновременно: «Этот опасный дурак тянет время… которого уже не осталось…» Она говорила, что «деревня кончилась». Я возражал ей — очень хотелось не огорчаться, — и мы спорили: есть ли мужик, которому можно вернуть землю… «А экономика — в целом?!» — и ее факты были убедительнее моих. «А наука?» — и опять факты.
— Не теряйте отчаяния, — говорила В. Г. — Мы выжили потому, что не были оптимистами.
— А дети? — не теряла отчаяния Н. Я. — Кто учит их? Мои выпускники. Уж я-то знаю, кого мы выпускали. Невежество обернулось несколько раз…
