Николай Ашукин - Брюсов

… Брюсов – человек абсолютного, совершенного бешеного честолюбия <…>

Честолюбие может быть лишь одной из страстей, и в этом случае оно само частично: честолюбие литературное, военное, ораторское, даже любовное. Тогда другие страсти могут с ним сосуществовать, оставаясь просто себе страстями. Так, военное честолюбие вполне совместимо со страстью к женщинам, или честолюбие литературное со страстью к вину, что ли. Но брюсовское «честолюбие» — страсть настолько полная, что она, захватив все стороны существования, могла быть, — и действительно была, — единственной его страстью. <…>

Мы услышали, что в Москве застрелилась молодая скромная поэтесса, тихая девушка, и что это самоубийство связано с Брюсовым.

Подробностей не помню, да, может быть, мне их и не рассказывали. Этот случай проник даже в газеты. Было неприятно, как всегда, когда слышишь о самоубийствах. Но, каюсь, о Брюсове мало думалось. Он невинен, если даже и виноват: ведь он вины-то своей не почувствует…

И нисколько не удивило меня известие, очень вскоре, что Брюсов приехал в Петербург: мы, петербургская интеллигенция, собирались тогда чествовать заезжего гостя – Верхарна. С Верхарном же Брюсов был хорош, чуть ли не ездил к нему в свое время гостить. <…> Ну, очевидно, приехал для Верхарна. Занят, к нам заехать некогда, у» на банкете.

Но вот, накануне банкета является Брюсов. Мы были одни — я, Мережковский и Философов. Время предобеденное и уже горели лампы.

Брюсов так вошел, так взглянул, такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это настоящий живой человек. И человек – в последнем отчаянии.

Именно потому, что в тот день мы видели Брюсова человеческого и страдающего, и чувствовали близость его, и старались помочь ему, как умели, мне о свидании этом рассказывать не хочется. Я его только отмечаю. Был ли Брюсов так виноват, как это ощущал? Нет, конечно. Но он был пронзен своей виной, смертью этой девушки… может быть, пронзен смертью вообще, в первый раз. Драма – воистину любовная: она любила; верила в его любовь. Когда убедилась, что Брюсов, если любит, то не ее, – умерла.

Он так и сказал ей. Предсмертному зову не поверил, – не поехал. Увидал уже мертвую.

Но довольно. И это говорю, чтоб понятна была «пронзенность» Брюсова, страдание его, – такое, как в его положении было бы у всякого настоящего глубокого человека. <…>

О, конечно, он не к Верхарну тогда приехал: он «убежал» в Петербург, как в пустыню, чтобы быть совсем одному. Не знаю, кто еще его в этот приезд в Петербурге видел. Во всяком случае, ни на каких банкетах он не показывался. И к нам тоже больше не пришел (Гиппиус З. С. 40, 41; 51, 52).

Слухи о загранице, о чем ты мне телеграфируешь, конечно, вздор. <…> Ничего не сделаю, не посоветовавшись с тобой. Живу в Петербурге потому: 1) что мне необходимо одиночество; 2) чтобы избежать всех этих «слухов»; 3) что мне нестерпимо было бы видеть знакомых и слышать их лицемерные соболезнования или самодовольные укоры. Повторяю: то, что это оченьважно. Я должен всю жизнь изменить радикально. <…>

Сейчас три дела: I. Верхарн. Надо его встретить.Как это < тяжело Тебе, Ты должна его приветствовать, быть у него (у Гагариных), участвовать в его чествованиях. <…> Ко вторнику (дню его лекции в Кружке) я вернусь. II. Книга Верхарна. Я пишу в Кружок И. И. Попову [195], чтобы Кружок временно купил <рукопись> «Рубенса» (Письмо И. М. Брюсовой от 26 ноября 1913 года. ОР РГБ).

Ты думаешь, я не приезжаю потому, что «боюсь» других людей, т. е. боюсь видеть. Нет, главная причина та, что мне, что мне необходимо одиночество, которое невозможно для меня в Москве. <…> Было время, когда я, в запутанностях безысходностях моей жизни, думал, что не смогу дальше жить, – вполне серьезно. Теперь все прошло. Если можно, будем жить. Но жить по-иному, совсем. Преодолей себя, эти дни и жди меня. Начнем жизнь новую (Письмо И. М. Брюсовой от 28 ноября 1913 года. ОР РГБ).

Правда о смерти Н. Г. Львовой. (Моя исповедь.)

Н. принесла мне, в редакцию «Русский Мысли» свои стихи весной 1911 года. Я не обратил на них внимание. Она возобновила посещения осенью того же года. Тогда ее стихи заинтересовали меня. Началось знакомство, сначала чисто «литературное». Я читал стихи Н., поправлял их, давал ей советы; давал ей книги для чтения, преимущественно стихи. Незаметно перешло во «флирт». <…>

К весне 1912 года я заметил, что увлекаюсь серьезно и что чувства Н. ко мне также серьезнее, чем я ожидал. Тогда я постарался прервать наши отношения. Я перестал бывать у Н., хотя она усердно звала меня. Мы стали встречаться очень редко. <…>

Осенью 1912 года я еще настойчивее избегал встреч с Н., сознательно желая подавить в ней ее чувство ко мне. <…> Она написала мне, что любит меня. Мне было трудно бороться, потому что я тоже любил Н.; но все же я в ответном письме советовал ей позабыть меня. Н. написала мне, что, если я не буду ее любить, она убьет себя. Тогда же она сделала попытку самоубийства: пыталась отравиться цианистым калием. После этого у меня не осталось сил бороться, и я уступил. <…>

Мы опять бывали вместе в театрах и общественных местах, но Н. желала, чтобы я стал ее мужем. Она требовала, чтобы я бросил свою жену. <…> Мне казалось нечестно бросить женщину (мою жену), с которой я прожил 17 лет, которая делила со мною все невзгоды жизни, которая меня любила и которую я любил. Кроме того, если б я ее бросил, это легло бы тяжелым камнем на мою совесть, и я все равно не мог бы быть счастлив. Вероятно даже, что жена не перенесла бы этого моего поступка и убила бы себя. Все это я объяснил Н. Она все поняла и согласилась, что я не могу и не должен сделать этот шаг. Однако она продолжала мучиться создавшимся положением.

Летом я уезжал с женой за границу. Это тяжело отозвалось на Н. Осенью 1913 года она возобновила свои настояния. Я, чувствуя безвыходность, обратился к морфию. Н., не видя исхода, нашла его в смерти. — Вот все, что знаю я. Может быть, были и другие причины.

Рига, 15 декабря 1913. Валерий Брюсов (Лавров А. С. 9, 10).

Вспоминается, как Брюсов сопровождал Верхарна и его тихую, такую же маленькую, как он сам, супругу при осмотре Музея изящных искусств (теперь им. Пушкина на Волчке). Я в то время там сотрудничал. <…> Брюсову особенно хотелось показать Верхарну драгоценность Музея: подлинный лабарум, значок древнеримского легиона, чудом сохранившийся в песке африканской пустыни. Им гордился московский римлянин (Шервинский С. С. 499).

Впервые я увидел Брюсова осенью 1913 года. К. И.Чуковский заехал со мной в помещение Литературно-Художественного кружка, и мы провели часть вечера за столиком в оживленной беседе на литературные темы. Брюсов в то время еще сохранял свой молодой облик. Клин черной бородки заострял его узкое лицо, еще совершенно не отмеченное тем налетом усталости, который впоследствии лег на него. Он был бодр, активен, возбужден своими достижениями и проектами, быстро и стремительно говорил о них, все время оставаясь в каком-то своем, строго обособленном плане, не допуская ни малейшего отклонения от линии любезности в сторону интимности или шутки. Он информировал, обменивался мнениями, делал замечания, часто с явным интересом к теме разговора, но с каким-то бесстрастно-отсутствующим тоном, как проспект издания, рецензия или протокол.