Ольга Елисеева - Потемкин

На словах, добиваясь равных прав с Англией, Франция фактически желала лишить соперницу преимуществ, которые расторопные британские купцы зарабатывали не одно поколение. Потемкин возражал на это: «Как же вы хотите, чтобы мы пошли наперекор насущным нуждам наших купцов и помещиков? Требования англичан на наши товары очень велики, а с вашей стороны они незначительны, …нам некуда будет сбывать наши товары, если прервутся сношения с Англией. Британское правительство поддерживает, поощряет свою торговлю и нашу; ваше правительство в этом отношении действует вяло, беззаботно».

Со своей стороны английские дипломаты и купцы тоже были обеспокоены установлением русско-французских связей. Каждый искал для себя монопольных прав. Но как раз их-то Россия предоставлять не хотела. Ей было выгодно торговать на севере с Англией, а в Средиземноморье — с Францией. Навязывать же себе условия Потемкин не позволял.

Сегюр старался побольше разузнать о планах Петербурга в отношении Турции и в силу данных ему инструкций защитить Порту. В мемуарах граф передавал многочисленные беседы, которые он вел с князем «на правах друга», и широким ковром раскидывает перед читателем свою аргументацию в пользу Турции. Потемкин не оставался в долгу и всегда весьма любезно, но твердо отклонял обвинения Сегюра в адрес России как зачинщицы конфликта.

«— Дивлюсь, — сказал он, — каким образом просвещенные, тонкие, любезные французы с такою настойчивостью поддерживают варварство и чуму? Как вы полагаете: если бы такие соседи ежегодно вторгались к вам, грабили, заносили язву и уводили бы сотни христиан в рабство, а мы бы стали препятствовать их изгнанию, каково бы вам это показалось? Чтобы соединить мое собственное мнение с чувством долга, я отвечал: …Варварство и чума не единственные бичи человечества; я могу назвать другие, не менее разрушительные — это честолюбие и алчность к завоеваниям… Правительство наше старается обеспечить спокойствие турок для того только, чтобы не нарушать равновесия Европы.

Так зачем же они нас тревожат? — возразил князь. — По моему мнению, если ведомо, что соседи заняты грозными приготовлениями к войне, то должно предупредить зло, напасть на них и обессилить, по крайней мере, лет на двадцать. Это возражение было бы хорошо, если бы оно было искренно. Но вспомним, что в это время русские уже владели Крымом, перешли через Кавказ, приближались к Турции через Грузию, и потому не без причин внушали опасение турецкому правительству…

Я как-то жаловался князю на невнимание других министров к нашим торговым делам. На это он мне сказал:

— Холодность эта происходит от того, что… вы подстрекаете турок к войне… Для чего недавно еще вы послали в Константинополь инженера и офицеров французской армии, которые только и толкуют о войне?

— Ваши грозные приготовления в Крыму, вооруженные эскадры, которые в тридцать шесть часов могут явиться под Константинополем, также как и ваши действия в Азии, заставляют нас, как союзников турок, советовать им… поставить себя в оборонительное и грозное положение.

— Хорошо, — сказал Потемкин, — я готов письменно заверить вас, что мы не затронем турок, но если они нападут на нас, то быть войне, и мы пойдем как можно далее».

Сегюру очень хотелось, чтобы коммерческое сближение на Юге переросло в политическую доверительность. И Потемкин, и Екатерина делали ему авансы, убеждали в своем миролюбии и расположении к Франции, но отнюдь не спешили менять политику в Стамбуле. Это огорчало дипломата: «Между тем как в Петербурге со мною обходились так дружественно, граф Шуазель писал мне из Константинополя, что поведение русского посланника вовсе несогласно со вниманием, мне оказываемым… Он извещал меня, что Булгаков старается возбудить в турках недоверчивость к нам, что он не допускает их согласиться на пропуск наших судов в Черное море и подстрекает русских агентов в Архипелаге к неприязненным действиям против нас. Поэтому, с одной стороны, казалось, что русское правительство сближалось с нами и покидало замыслы о завоеваниях, с другой стороны — в Константинополе и Греции подготовляло все для исполнения своих намерений на случай разрыва с Портою».

Положение Сегюра осложнялось еще и тем, что сам он не питал к туркам симпатии и называл свой дипломатический долг «несогласным с чувствами и личными убеждениями». «Как-то раз, рассказывая о грабежах кубанских татар и жестокостях визиря, он (Потемкин. — О. Е.) сказал мне: „Согласитесь, что турки — бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом?“ …Действительно, я никогда не постигал и теперь еще не понимаю этой странной и безнравственной политической системы, вследствие которой упрямо поддерживают варваров, разбойников, изуверов, опустошающих и обливающих кровью обширные страны, принадлежащие им в Азии и Европе. Можно ли поверить, что все государи христианских держав помогают, посылают подарки и даже оказывают почтение правительству невежественному, бессмысленному, высокомерному, которое презирает нас, нашу веру, наши законы, наши нравы и наших государей, унижает и поносит нас, называя христиан собаками? Но в качестве посланника я должен был следовать данным мне инструкциям»[1082].

Летом 1786 года многие европейские политики с интересом следили за положением дел при берлинском дворе. «Король прусский час от часу хуже и слабее становится здоровьем»[1083], — писала князю Екатерина. Потемкин считал, что усиление активности французских дипломатов в Константинополе, о котором Булгаков постоянно сообщал с конца 1785 года[1084], связано с желанием версальского кабинета занять Россию военным конфликтом на Юге, пока в Центральной Европе будет разворачиваться война за Баварию. «Сколько мне кажется, то кашу сию Франция заваривает, чтобы нас озаботить, — рассуждал князь, — боясь приближения смерти прусского короля, при которой они полагают, конечно, императору (Иосифу II. — О. Е.) затея на Баварию. Сие тем вероятнее, что во Франции приказано конницу всю укомплектовать лошадьми, чего у них без намерения никогда не бывает… Главное то, чтобы выиграть несколько времени»[1085]. Фридрих II умер 6 (17) августа 1786 года. Уход из политики такой крупной, прославленной личности не мог не повлиять на ситуацию в Европе. Нового монарха Фридриха-Вильгельма II никто не считал серьезным соперником. Дворы застыли в ожидании больших перемен.