Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко

В уме у нас нет недостатка, но величайший недостаток в характере и честности.

Статья Прудона о трактатах 1815 года, разразившаяся страшною грозою над поляками, производит большое впечатление.

Вчера был у меня поутру Ф. И. Тютчев и подтвердил известие, что недалеко от Варшавы, на железной дороге, Ф. Ф. Трепов накрыл четырнадцать членов главного революционного правления.

Был Ф. В. Чижов, на несколько дней приехавший из Москвы. Он сделался совершенно промышленным человеком. У него седенькая небольшая бородка клином.

Вечер Ахматовой, издательницы периодического собрания романов. Тут были два Стасовы — один с огромною бородою и огромнейшим чувством самодовольства и высокомерием на лице, другой Д.В. поскромнее и с меньшею бородкою; Гаевский Виктор, от которого я теперь только узнал, что он под следствием как замешанный в дело о сношениях с Герценом, которое производится в сенате. Он поэтому и не служит, надеясь, впрочем, что его оправдают, в чем я сильно сомневаюсь: ибо едва ли он действительно не скомпрометировал себя сношениями с Герценом. Было время, когда наши либералы считали за особенную честь прикоснуться к этому подлецу писаньем или рукопожатием, для чего нарочно ездили в Лондон, где раболепски выпрашивали у него улыбки и милостивые слова. У Ахматовой был также Краевский, с которым на этот раз можно было вести беседу, ибо он как-то менее обыкновенного был умен и важен. Я просидел у Ахматовой до половины двенадцатого часа.

4 декабря 1863 года, среда

Вместо того чтобы сколь можно более умягчить и облегчить приятельские смерти, человек обставил их всевозможными декорациями ужасов, как, например, в наших похоронах, где поэзия скорби доведена, кажется, до последней степени. К чему это? Эти сентиментальные обряды, это вытягивающее душу пение, эти молитвы о вечном покое, то есть о небытии и недействии, — во сто раз представляют страшнее и безотраднее то, для чего нужнее человеку мужество и тихая покорность законам природы.

Лекция в университете. Доволен.

В опере. Давали «Фаворитку». Барбо была чудо хороша — и как певица и как актриса.

5 декабря 1863 года, четверг

Надобно очень любить Россию, чтобы не чувствовать отвращения ко всей безалаберности нашей администрации, умственному и нравственному разврату так называемого образованного общества, глубокому невежеству и дикости масс и вообще отсутствию всякого понятия законности и честности во всем народе. По глубокому сознанию моему могу сказать, что я люблю отечество и сколько мог служил ему честно. Но как часто моей любви приходится бежать под защиту великодушия от тысячи бесчестных или бестолковых явлений нашей общественности. Сколько раз эта любовь была оскорблена самыми недостойными поступками моих соотчичей, а более всего их грубейшим нарушением правил самой обыкновенной общественной честности. Довериться в чем бы то ни было своему соотечественнику в большом деле или малом — значит непременно остаться в дураках. Когда и как мы выйдем из этого?

Что ни говори оптимисты, а война у нас на носу. В политической атмосфере так сперся воздух, столько накопилось всяких испарений, что все это должно непременно разрешиться грозою. Я с самого восстания Польши ни на одну минуту не сомневался в неизбежности войны.

Что такое наука? Опыт, наблюдение, система и вывод.

Несмотря на прославленную гуманность века, вражда и разъединение между людьми, кажется, никогда не доходили до такой степени, как ныне. Чем это объяснить?

Самостоятельность, свобода личности, без сомнения, великое приобретение современной цивилизации; но они же порождают этот дух разъединения, дух обособления, по которому каждый не только считает себя заимодателем самого себя, но и всех других людей.

Можно ли на принципе взаимной выгоды основать союз общественный и основать мир и порядок между людьми — на что так горячо надеются социалисты? Во-первых, понятие о выгоде очень неопределенно и широко, так что, идя от него, легко можно перешагнуть рубеж, отделяющий мои выгоды от выгод других, и, как говорится, запустить лапу в чужой карман. Во-вторых, выгоды так изменчивы и разнообразны, что чрезвычайно трудно установить для них какое-нибудь общее мерило, которое бы одного заставило уважать в другом то, что ему принадлежит и прилично. То, что я считаю для другого неважным, в сущности может быть очень важным для него, и наоборот.

Кто в состоянии не только сказать, но и исполнить «на земли мир и в человецех благоволение»!

6 декабря 1863 года, пятница

Если женщина захочет завладеть теми же правами, как мужчина, ей придется хуже: она лишится тех услуг и покровительства, которые получает от мужчины взамен некоторых недостающих ей прав. Мне кажется, таким образом, что те худую услугу ей оказывают, которые стараются о так называемой ее эмансипации и об уравнении прав ее с правами мужчины.

Где неодинаковы силы, там неодинаковы и права. Краевский мне говорил, что Стендер, попечитель Казанского университета, сделал представление министру Головкину с жалобою на газеты, особенно на «Голос», что они восстанавливают юношество против университета, нападая на составленные им для них правила. Головнин призвал по поводу этого на совещание Краевского и прочитал ему проект ответа своего Стендеру, где он делает ему почти выговор и объявляет, что печать хорошо делает, замечая недостатки управления по министерству народного просвещения, что он всегда этого желал и пр. Что же такое Головнин этот — подлец или дурак? Он один в своем либерализме не понимает, что брань на студенческие правила вовсе не составляет тех замечаний, которыми бы могло воспользоваться министерство, и что, напротив, она очень вредна, поселяя в молодых людях, и без того слишком своевольных, нерасположение к законам университета, ограничивающим их поведение и произвол.

9 декабря 1863 года, понедельник

Что если Наполеон, наскучив всеобщим к нему нерасположением и недоверчивостью европейских правительств, вздумает им бросить в глаза всеобщую революцию в демократическом и. социальном духе? Ведь он недаром считает себя главою демократического союза в Европе и покровителем национальностей.

В совете университета. Выбрали в ординарные профессоры истории Востока Григорьева, а в профессоры ботаники Бекетова. Я, разумеется, положил на обоих белые шары, хотя уверен, что особенно последний охотно нагадил бы мне черным шариком, если бы я вздумал баллотироваться еще на пять лет профессуры. Но в факультете я воспротивился проекту сделать вдруг несколько докторов, в том числе и Леонтьева. Зачем, сказал я, вдруг делать несколько докторов, так опрометчиво и так нескромно пользоваться правом, которое вверено нам для серьезного и справедливого пользования? Будем немножко умереннее, чтобы не уронить самого принципа. Соблюдем по крайней мере постепенность: сперва одного, потом