Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов
И опять-таки Тютчеву была не только интеллектуально понятна, но и экзистенциально близка отмеченная логика Паскаля. “Я знаю, – писал он, – что это обычное безумие людей – стремиться к тому, чего у них нет”. Но такое безумие столь прочно укоренено в человеческом сердце, что отказаться, говоря словами Пушкина, от “счастья” ради “покоя и воли” оказывается нечеловечески трудно. Положительным примером здесь служила для Тютчева “истинная жизнь” В.А. Жуковского, чьи христианские воззрения, по его наблюдению, наиболее полно и результативно могли смягчить “мучительный страх перед бренностью бытия”. Скрытое противопоставление “счастья” и “религии” как двух глубинных и ведущих ценностей человека, по-разному управляют его свободой и поступками, сокрыто в письме Тютчева В.А. Жуковскому: “Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слое есть целая религия, целое откровение… Но ужасно, несказанно ужасно для бедного человеческого сердца отречься навсегда от счастия”.
Тютчев приходил к убеждению, выраженному в следующих стихах:
Когда на то нет Божьего согласья,
Как ни страдай он любя,
Душа, увы, не выстрадает счастья…
(“Когда на то нет Божьего согласья…”)
Тем не менее, “бедное человеческое сердце побеждало убеждение и направляло волю поэта к самолюбивым поискам счастья, оборачивающимся “убийственными заботами” среди “дольнего чада” и “буйной слепоты страстей”. И даже любовь оказывалась всего лишь навсего сном, мгновеньем, таящим к тому же смертельный яд (“О, как убийственно мы любим…”), неся с собой не свет и гармонию, а “взрывы страстей” и “слезы страстей”, превращалась в роковой поединок со своими победителями и побежденными, то есть подпадала под несокрушенное влияние “самовластия человеческого я”.
Русский поэт с болью переживал внутреннюю драму, сходную с той о которой писал французский философ. Мысль о принципиальной неистинности и несправедливости беспочвенных претензий самолюбия, словно вампир питающегося симпатиями других людей для собственного “счастья”, но неспособного на жертву и самоотдачу, много раз в различных вариациях повторяется на страницах главного произведения Паскаля. Нельзя думать, пишет он, будто мы достойны того, чтобы другие нас любили. Между тем, с этой наклонностью мы рождаемся, стало быть, рождаемся несправедливыми, ибо всякий печется лишь о себе.
Можно сказать, что Тютчев полностью разделяет выводы Паскаля о такой несправедливости, от которой невозможно избавиться без подлинного религиозного преображения человеческого сердца. Всецело преклоняясь умом перед высшими истинами веры, он, в отличие от Жуковского, не находил ей достаточно места именно в сердце. “Да, – признавался он, – в недрах моей души трагедия, ибо часто я ощущаю глубокое отвращение к себе самому и в то же время ощущаю, насколько бесплодно это чувство отвращения, так как эта беспристрастная оценка исходит исключительно от ума; сердце тут ни при чем, ибо тут не примешивается ничего. Что походило бы на порыв христианского раскаяния”.
Тютчева и Паскаля сближает сходная логика в понимании первичной роли сердца в иерархии духовно-психологических сил человека. Сердце оценивается ими как самое глубинное основание внутреннего мира человека, корень его деятельных способностей, источник доброй и злой воли, направи-тель ума. И именно интуитивные доводы сердца, как полагал и тот и другой, незаметно для разума направляют волю к тем или иным “вещам” и подготавливают почву для его логических выводов.
Подобно Паскалю, Тютчев усматривает “корень нашего мышления не в умозрительной способности человека, а в настроении его сердца”. Одним из примеров этой зависимости служило для него сочувствие идеям коммунизма людей серьезных, ученых и даже нравственных, хотя безнравственность и несостоятельность новых устремлений очевидны на логическом уровне. По его наблюдению, и мир все более погружается в беспочвенные иллюзии, в заблуждения разума, порожденные лукавством сердец”. Лукавые же и фарисейские сердца направляют волю к таким рассудочным построениям, при которых умаляется все священное и духовное, и наоборот возвышается все материальное и утилитарное. При этом люди не замечают, как из их жизни вытесняются такие высокие положительные чувства, как благородство, благодарность, совесть, любовь, честь, достоинство, и остаются лишь низшие отрицательные, такие, как гордость, тщеславие, жадность, зависть, мстительность, злоба. В результате, сердце и воля человека оказываются в замкнутом порочном кругу все более несовершенных, капризных, корыстных желаний власти, наслаждения, обладания и т. п., у которых, если воспользоваться словом Паскаля, ум всегда оказывается в “дураках”.
Именно подобные закономерности, “подсказанные” Паскалем и собственным опытом, становились все более заметными в эпоху Тютчева и приводили его к отмеченному выше выводу, что человеческая природа “вне известных верований” несет в себе разрушительный потенциал “судорог бешенства”. Они же не раз “диктовали” ему стихи о “нашем веке”, когда растлился дух, то есть сердце человека:
О, этот век, воспитанный в крамолах,
Век без души, с озлобленным умом,
На площадях, в палатах, на престолах,
Везде он правды стал врагом!
(“Хотя б она сошла с лица земного…”)
О современном человеке “с его озлобленным умом, кипящем в действии пустом” писал Пушкин, о страстях ума, о злобе, входящей в жизнь людей дорогами разума, размышлял Гегель. Как бы вслед за ними Тютчев говорит о подспудной зараженности ума ядами растленного сердца, стремясь, подобно Паскалю, определить ее онтологический корень.
По убеждению Паскаля, только в чистом сердце, преображенным благодатью и смиренномудрым подвигом веры, пробуждается истинная любовь к Богу и ближнему, фактически переживается необходимость следовать не своекорыстной, а высшей воле. Тогда и ум, постоянно имея в виду главную цель любви и милосердия, направлен в первую очередь не на внешнее “образование”, а на внутреннее “воспитание”, не на удовлетворение страстей, а на очищение душевных желаний и, соответственно, выход из замкнутого круга несовершенных волеизъявлений. И здесь главным авторитетом для автора “Мыслей”, как и для Тютчева, выступает апостол Павел, который
