Валерий Михайлов - Боратынский

Другой современный исследователь В. Н. Ильин в статье «Таинство печали» (1966) сопоставляет поэзию Боратынского с экзистенциализмом, возникшим как учение спустя век с лишним. По его мнению, стихотворение «Недоносок» расширяется «до размеров выражения очень характерной для эпохи Боратынского мировой скорби, переживания мирового и общечеловеческого неблагополучия, порядка уже вполне экзистенциального, где ситуация и роковое стечение обстоятельств раскрываются как онтология».

С этим наблюдением сходятся мысли филолога С. В. Рудаковой:

«Размеры катастрофы, переживаемой Недоноском и описанной Боратынским, чудовищно велики. Место действия в стихотворении — божественное мироздание, время действия — вечность. Трагедия Недоноска внутриличностная, его метания сравнимы с „бесплодностью земного подвижничества Последнего Поэта“ (Е. Н. Лебедев), который мог с полным правом заявить о своей судьбе, как это делает лирический герой стихотворения „На посев леса“ (1842?):

Я дни извёл, стучась к людским сердцам,Всех чувств благих я подавал им голос.

Можно предположить, что „Недоносок“ представляет собой воссоздание страшной трагедии, переживаемой как отдельным человеком, так и в его лице всем человечеством. <…>

Недоносок Боратынского — это образ, воспринятый многими как некая метафора, свидетельствующая о положении человека в современной жизни. Нам же видится в Недоноске прежде всего отражение метаний души Поэта, лирического героя „Сумерек“, который чем глубже погружается в историю европейской цивилизации, в бездны человеческого духа, тем острее ощущает страшный разрыв между желанной гармонией и реальной действительностью <…>».

Другое стихотворение — «Бокал» (1835) — не менее трагично. Оно — об участи художника в мире, который уже постиг всю земную правду и перед которым теперь открываются тайны «бессмысленной вечности». Если Недоносок видит мир — «как во мгле», то перед Художником — самим поэтом — мгла рассеивается.

Поначалу поэт с беспощадностью осознаёт своё одиночество:

Полный влагой искрометной,Зашипел ты, мой бокал!И покрыл туман приветныйТвой озябнувший кристалл…Ты не встречен братьей шумной,Буйных оргий властелин, —Сластолюбец вольнодумный,Я сегодня пью один.

Чем душа моя богата,Всё твоё, о друг Аи!Ныне мысль моя не сжатаИ свободны сны мои;За струёю вдохновеннойНе рассеян данник твойБестолково оживленнойРазногласною толпой.

Мой восторг неосторожныйНе обидит никого,Не откроет дружбе ложнойТаин счастья моего,Не смутит глупцов ревнивыхИ торжественных невеждИзлияньем горделивыхИль святых моих надежд!

Вот теперь со мной беседуй,Своенравная струя!Упоенья проповедуй Иль отравы бытия;Сердцу милые преданьяБлагодатно оживиИли прошлые страданьяМне на память призови! <…>

Поэт прямо смотрит на жизнь: на былое и настоящее — и взыскует только одной правды:

О бокал уединенья!Не усилены тобойПошлой жизни впечатленья,Словно чашей круговой;Плодородней, благородней,Дивной силой будишь тыОткровенья преисподнейИль небесные мечты. <…>

Как ни тяжка правда, но только ею поверяется истинное мужество художника, только она даёт поэту пророческую силу:

И один я пью отныне!Не в людском шуму пророк —В немотству́ющей пустынеОбретает свет высок!Не в бесплодном развлеченьеОбщежительных страстей —В одиноком упоеньеМгла падёт с его очей!

Этими гениальными стихами Боратынский навсегда прощается с пирами молодости — тем блеском общей светлой радости, искрящегося ума, живых плодотворных мыслей, — всем, чем пылало их былое товарищеское общение, которое по сути было бескорыстным служением добру, истине и красоте. Дельвига уже нет на свете, погиб Рылеев, где-то томятся на каторге Бестужев и Кюхельбекер, с Пушкиным они отдалились друг от друга…

Горькое вино одиночества пьёт поэт — но зато расстаётся с последнею мглою былых самообманов, благих надежд.

Не всякий вынесет немотствующую пустыню, но лишь там можно обрести свет высок…

Глава двадцать вторая

ОСЕНЬ ЖИЗНИ

Стихотворения «Бокал» и «Алкивиад», напечатанные «Московским наблюдателем» в начале 1836 года, стали последними произведениями Боратынского в этом журнале. Его отношения с Наблюдателями (как в шутку называл московских писателей Пушкин) разладились, и Боратынский больше ничего своего туда не отдавал. Его участие в литературной жизни сошло почти на нет, да и в салонах, где прежде он был постоянный гость, поэт больше не появлялся.

«Покинул лиру ты…» — вздыхал Николай Языков в своём послании к другу той поры.

1 февраля 1836 года в Москве скончался дядюшка Боратынского, Илья Андреевич, контр-адмирал в отставке. Евгений Абрамович наверняка проводил его в последний путь на кладбище Спасо-Андроникова монастыря: почтенный моряк вместе с другими дядюшками Богданом Андреевичем и Петром Андреевичем столько сделали для него в юности…

В апреле 1836 года вышел в свет первый том пушкинского журнала «Современник». Там было опубликовано литературное обозрение Николая Гоголя, в котором писатель довольно критически отзывался о «Московском наблюдателе», отметив лишь как перлы русской поэзии стихи Боратынского и Языкова. До двух вышеупомянутых стихотворений там у Боратынского выходили «Последний поэт» и «Недоносок».

Изящная миниатюра «Алкивиад» написана величественным гекзаметром и сделана мастерски: словно бы вырезана алмазом по древней певучей бронзе:

             Облокотясь перед медью, образ его отражавшей,                           Дланью слегка приподняв кудри златые чела,Юный красавец сидел, горделиво-задумчив, и, смехом      Горьким смеясь, на него мужи казали перстом;Девы, тайно любуясь челом благородно-открытым,      Нехотя взор отводя, хмурили брови свои.Он же глух был и слеп; он, не в меди глядясь, а в грядущем,      Думал: к лицу ли ему будет лавровый венок?

Так и Боратынский глух был и слеп — ввиду шумного успеха таких писателей, как Бенедиктов и Барон Бромбеус, — и гляделся в грядущее затем, чтобы понять: к лицу ли ему была бы слава? Пушкин, и тот уже полузабыт младенческой по вкусам толпой, кумиры которой лишь на день, не дольше…