Виктор Есипов - Василий Аксенов — одинокий бегун на длинные дистанции

Спасибо, что моих ребят[471] так гостеприимно встретили. Они, Пол и Дэвид, приехали под большим впечатлением и, хоть в чтении и не поняли ни фига, но общая атмосфера и личность чтеца очень вдохновили.

Почему бы все-таки не попробовать почитать на этих берегах? А.А. сказал, что, по его мнению, вас бы пустили, если б вы нажали. Отчего бы не заявиться (в смысле подать заявление) и не установить сроки? Помимо разных гуманитарных выгод, включающих и наш эгоизм — видеть вас, эта поездка, думаю, могла бы сильно поправить благополучие. Тур по университетам и русским скоплениям явно принес бы неплохие деньги. Только это нужно заранее все организовать. Приглашение Солсбери еще действует?

Мы очень вам благодарны за то, что приняли нашу Нину. Она написала, что шла к суперзвездам не без робости, но была полностью очарована и т. д. Мне нравится (и Майке тоже) ее внешность (американцы привезли пачку снимков), а также ее отношение к Киту; в его дурацкой армейской жизни она стала настоящей опорой — ездит к нему часто, вообще как-то все держит под контролем. Подкупает также, что не смущается контактов с человеком, «опорочившим высокое звание гражданина СССР», в отличие от своей мамы, которая по нашим данным — настоящий «советский персонаж». Словом, мамаши у ребят с обеих сторон удались.

Отправляю эту почту за несколько дней до отъезда в Париж. Там 17 февраля в Театре Шайо премьера «Цапли». Не знаю, писал ли я уже вам об этом — играть они собираются параллельно с «Чайкой» и почти тем же составом, а что самое замечательное — в тех же декорациях, ибо почему же в имении Треплева не быть сейчас советскому жуликоватому пансионату «Швейник». Витез[472] хочет даже чучело чайки оставить там где-нибудь в уголке, чтобы не бросалось в глаза. Благая идея вроде бы для МХАТа, вторая птица на занавес просится. Я, честно говоря, очень предвкушаю французское действо. Пусть даже спектакль будет дрянной (но, надеюсь, не будет), а все-таки — большой театр, зал на 800 сидений, все-таки какое-то вознаграждение, а то все пишешь, как в прорву какую-то, и все поглощается без звука. Я имею в виду опять же русскую аудиторию. Жаловаться на невнимание Запада все-таки не приходится — книги собирают порядочный урожай рецензий и здесь, и в Европе. Русская же пресса (а тут этих журнальчиков и газетенок развелось как грибов, в NYC две(!) ежедневных газеты, три еженедельника, 3 «толстых») до сих пор не отрецензировала «Бумажный пейзаж», хотя пишут черт знает о чем, обо всем. Миляга Алик Гинзбург[473] говорит: диссиденты тобой недовольны, считают, что ты их высмеял в «Пейзаже». А я о них и не думал.

Что происходит в Москве с вождями и с самим «волшебником Изумрудного города»? Недавно Додер писал в «Вашингтон пост», что они опрашивали москвичей и выяснили, что из 10 девять понятия не имеют, что с главным что-то не в порядке, даже не знают, что он отсутствовал на сессии. Великий народ; уже и подчиняться некому, а все подчиняется!

Недавно для класса перечитывал «Несвоевременные мысли» Горького. Поучительное чтение, особенно в эмиграции; эффект странно остужающий. Любопытно, что это единственная книга «буревестника», в которой он не кокетничает с читателем и не развешивает безвкусицы своей обычной. В классе студенты, между прочим, больше всего удивлялись, как уж (по-английски а garden snake) умудрился залезть «высоко в горы».

Все время ходят противоречивые слухи о Любимове — то он собирается обратно, то, наоборот, к нам, за океан. Андрюша Тарковский готовится к съемкам «Гамлета» весной в Швеции, а USC в Los Angeles хочет его пригласить на следующий год. Насчет еще одного Андрея, т. е. Битова. Передайте ему наш огромный привет. Брательник его совсем исчез с горизонта, никто не знает, где он и что делает. В этой связи жалко, что А. теперь вряд ли в скором времени на наших горизонтах появится.

И вот еще один Андрей (Дмитриевич Сахаров). Мысль о его судьбе и о больной Люсе и о той прорве говна, которыми их заливают, порой просто жить не дает. До нас дошло, что Галя Евтушенко очень им помогает. Вот молодец какой!

О самом Евтушенко вчерась прочел в «Тime», что он опять стал непочтителен с начальством, но по-прежнему очень популярен среди читателей — продано 4,5 миллиона копий последнего романа. Американы все-таки неподражаемы, даже тов. Амфитеатров.

Обнимаем вас, целуем, ждем писем.

В & М

Дорогие любимые Васька! Майка!

(Как возрос в значении наш маленький суффикс: и всегда прежде бывший нашим, он стал увеличительным суффиксом, клятвою в близости вопреки всему.)

Еще раз — с Новым годом! Получили вашу открытку и радовались ей, как и подобает детям при милости Деда Мороза.

Вчера показала Лизе Васькин портрет: кто это? Лиза с удивлением на меня посмотрела: не подозреваю ли я ее в недоумии? Но все же трогательным голосом, как бы сожалея о недоумии других, сразу ответила: «Дядя Вася Аксенов». Так что вот какое у вас незабываемое личико.

Сейчас Лиза пишет вам сама. Лиза — совершенно брат, пониматель, сострадатель.

А Анька — вдруг стала обратна мне, но возраст ее таков, и влияние славной бабушки, и непонятность моей судьбы, тяготящая ее, и естественное желание благополучия. У нее, впрочем, есть больше, чем принято в средних благополучных кругах, чье уютное устройство соответствует ее представлению о правильной, надобной жизни. Но — нет меня как правильной и надобной матери, и нет разгадки моей неправильности. Я все время мучусь и сожалею о ней, не умея помочь ее мучению. Хотя бы возраст этот — еще продлится, потерзает ее и нас и пройдет. А дальше разберется как-нибудь.

Но это я так, Майка, не пищу, а болтаю, не художество свершаю, а разговариваю с вами, — как бывало, как должно быть.

Все же мне нужно не сказать, а написать вам нечто — важное, тяжелое (не пугайтесь), сейчас поймете, о чем речь.

Этот день — с его чудным утром, с птицами за окном — хотела написать: только наш с вами, но вспомнила: 10 день ф

Ну, Васька! не успела дописать 10 ф…: Пушкин! — вбегает Лида Вергасова: Андропов помер.

Васька и Майка, стало быть, я написала: 10 ф, пред тем ужаснувшись: как я забыла? День смерти Пушкина! — влетела Лида, и я не дописала.

И все-таки — это был День смерти Пушкина, и наш с вами день.

И вернусь к тому, что я хотела написать сначала вам, потом — для других.

Вы — сосредоточьтесь, а я изложу вкратце.

В конце сентября прошлого (1983) года мой добрый и достопочтенный знакомый, ленинградец, поехал в служебную (инженер) командировку в Набережные Челны. Оттуда, ранним утром, на «Ракете» он вы-ехал? вы-плыл? в Елабугу, это и то рядом. Все тем же ранним, мрачным утром (оно не успело перемениться, да и не менялось в течение недолгого осеннего дня) Георгий Эзрович Штейман (так его зовут) ждал открытия похоронного бюро г. Елабуга с тем, чтобы заказать венок: «Марине Ивановне Цветаевой от ленинградцев». Бюро открылось, и к нему все были добры, учтивы, объяснили, что ленту исполнят через час, но — цветы? Научили пойти в институт, где растут какие-то цветы, сказали: «Столяр, который делал гроб для М.И.Ц., умер недавно». Георгий Эзрович пошел в институт, там ему дали то бедное, что у них росло в горшке, с тем он вернулся в бюро, взял ленту (это все как-то соединили), его научили, как идти на кладбище и где искать, он шел, страшно подавленный и мыслью своей, и видом города.