Сергей Фирсов - Николай II

Тем же летом (в июле — августе) в Думе появились слухи о желании царицы заключить сепаратный мир с немцами. Александра Федоровна, чья жизнь была окутана «каким-то туманом непонятной атмосферы», во время войны надевшая платье сестры милосердия и посвятившая себя работе в госпиталях, облегчая участь раненых, подозревалась в симпатии к врагам России. «Единственно, в чем ее можно было упрекнуть, — это, что она не сумела быть популярной», — полагал великий князь Андрей Владимирович и был недалек от истины. Неумение быть популярной дорого стоило супруге самодержца. Пошли разговоры о желательности регентства великого князя Михаила Александровича. «Роковое слово „измена“ произвело, по словам непосредственного свидетеля, А. И. Деникина, „потрясающее“ впечатление в армии; слухи об „измене“ сыграли огромную роль в настроении армии, в отношении и к династии, и к революции», — писал историк и общественный деятель С. П. Мельгунов.

С тех пор и вплоть до Февральской революции остановить слухи не удавалось. Генерал Н. А. Епанчин вспоминал, как знакомый штаб-офицер, откомандированный в январе 1917 года во внутренние губернии империи по делам службы, рассказывал ему, что в тех местах, «где он был, новобранцы последнего призыва толпами шлялись по городу, распевая: „За немецкую царицу взяли парня на позицу“». И хотя Епанчин видел в этом доказательство преступной пропаганды в войсках агентов врага, на самом деле все обстояло гораздо серьезнее: слухи распространяли сами «верноподданные» Ее Величества. С. П. Мельгунов не ошибался: «инстинктивный голос» «всей страны», действительно, часто может звучать фальшиво. Только понимание совершенной ошибки осознается современниками лишь спустя некоторое время. И все же, как бы то ни было, слухи — своеобразный барометр, позволяющий судить о моральном состоянии общества.

Летом 1915 года слухи о возможном смещении правителя дополнялись объединением всех монархистов, недовольных положением дел в стране. В Думе октябристы и значительная часть националистов пошли на союз с либералами (кадетами). Так возник Прогрессивный блок. Кадеты, стремясь закрепить достигнутый политический успех, заменили свое программное требование — ответственности правительства перед Думой — лозунгом министерства доверия. Создатели блока видели в нем «последнее средство спасти монархию»[111]. В свою очередь, царь оказывался в странном положении, ибо, желая ладить с «общественностью», должен был согласиться с непрошеными «спасителями». Или резко с ними порвать. Но как раз резких политических действий царь и не любил. Оставалось одно — по возможности лавировать. Последствия подобного поведения оптимизма вызвать не могли. Летом 1915 года Николай II стремился найти компромисс с Думой, надеясь, что его достижение на почве Основных законов 1906 года все-таки возможно. При этом быть игрушкой в чьих-либо руках самодержец не хотел и не мог. В критические минуты царь, по уверениям знавших его людей, был тверд и решителен. Август 1915 года стал проверкой этих его качеств.

В августе царь, чувствовавший, «что все его надувают, верить никому нельзя», принял решение самому встать во главе армии. Это решение вызвало недоумение не только министров, но и императрицы-матери. Мария Федоровна была убеждена, что удаление Верховного главнокомандующего приведет к неминуемой гибели ее сына, что этого ему не простят. Накануне своего отъезда в Ставку царь имел с матерью серьезный разговор: она умоляла его подумать обо всем хорошенько и не вести Россию на гибель, на что Николай II ответил: ему нужно спасти страну — это его долг и призвание. Во время их разговора супруга венценосца находилась в соседней комнате, вместе с великой княгиней Ксенией Александровной, которая упомянула о популярности Николая Николаевича. «Опять про Николашу, все только о нем и говорят, — ответила Аликc, — это мне надоело слышать; Ники гораздо более популярен, нежели он, довольно он командовал армией, теперь ему место на Кавказе»[112]. Разлад в Императорской фамилии усиливался: посетившая Марию Федоровну вдова царского дяди Владимира Александровича — великая княгиня Мария Павловна услышала от императрицы страшное признание, что все происходящее «ей напоминает времена императора Павла I, который начал в последний год удалять от себя всех преданных людей, и печальный конец нашего прадеда ей мерещится во всем своем ужасе». Продолжая рассуждать на эту тему, великий князь Андрей Владимирович провидчески, как показало будущее, заметил: «Малейшая ошибка может создать события, непоправимые по тем впечатлениям, которые они оставляют»[113].

Этого же боялись и царские министры. Один из наиболее влиятельных членов кабинета — главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин считал необходимым протестовать, умолять, настаивать, просить, делать все возможное, дабы удержать Николая II от бесповоротного шага. «Мы должны объяснить, — полагал Кривошеин, — что ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой и сила, и вся будущность России. Народ давно… считает государя несчастным царем, несчастливым, незадачливым». Цитируя эти слова, С. П. Мельгунов привел текст художника В. В. Каррика, записавшего рассказ кухарки, слышавшей на рынке: «Царь поехал на фронт — быть беде». А упомянутый А. В. Кривошеин воскликнул: «Государь решил встать во главе армии! Жутко!.. При его невезении, в разгар неудач!» и задался безответным вопросом: не идет ли Николай II прямо навстречу своей гибели? Несчастливый царь, приносящий беду, что может быть ужаснее для монархического сознания?

В таких условиях большинство министров считали своим долгом бороться «за монарха», не допустить принятия им верховного главнокомандования. Но председатель Совета министров И. Л. Горемыкин полагал бессмысленным бороться — «раз дело сделано, его не воротишь». Сменивший в самом начале 1914 года В. Н. Коковцова, Горемыкин большинством министров воспринимался как помеха для вступления правительства на новый путь — путь совместной с цензовой «общественностью» деятельности для достижения победы над врагом. Но его это обстоятельство не беспокоило. Еще 31 января 1914 года, посещая В. Н. Коковцова, Горемыкин высказал сомнения в возможном успехе своей деятельности в качестве премьера: «Какой же может быть успех, ведь я напоминаю старую енотовую шубу, которая давно уложена в сундук и засыпана камфарою, и совершенно недоумеваю, зачем я понадобился; впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат снова в сундук, как вынули из него».

Пессимизм Горемыкина преодолеть было невозможно; он доказывал своим коллегам, что в условиях почти катастрофического положения дел на фронте царь считает своей священной обязанностью находиться среди войск. «При таких чисто мистических настроениях, — говорил премьер, — вы никакими доводами не уговорите Государя отказаться от задуманного им шага».