Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Я помню Григория Прокофьевича с детского возраста, когда он вынужденно поселился в Нижнем Новгороде (в то время городе довольно глухом, с отпечатком старого бытового уклада). Моя мать – А. А. Иванова, дочь родного его брата, воспитанная в старом Петербурге в кругу Надежды и Аполлинарии Сусловых, ныне, несмотря на свои семьдесят шесть лет, живо перебирающая в памяти впечатления прошлого, пользовалась особой любовью старика Суслова. Редкий день мы не обменивались посещениями. Высокий, плотный, с лицом, слегка рябоватым, небольшой седой бородой, он запечатлелся в моей памяти как человек исключительной доброты, прямой, честный, пользовавшийся большим расположением окружающих. Из детей при старике жили двое: дочь Аполлинария – в маленьком соседнем двухэтажном особнячке, и, на отдельной квартире, сын Василий, занимавшийся адвокатурой. Надежда Прокофьевна, получившая звание доктора медицины, практиковала в это время в Петербурге.
Впрочем, эксцентричная, горячая и нервная Аполлинария Прокофьевна редко уживалась на продолжительное время около отца. То она уезжала в Париж и Швейцарию, где неизменно проводила время в обществе писательницы Евгении Тур, то гостила у сестры Надежды, то путешествовала по Палестине[287]. Это была особенно подвижная натура, всюду искавшая новых, оживляющих впечатлений, быстро разочаровывающаяся и интересовавшаяся всеми отраслями знания. Ее погибшая от неудачной продажи за много лет до революции библиотека, преимущественно французская, отвечала самым разнообразным вопросам. Приятной внешности, с мягкими, проницательными и ласкающими глазами, лишенная всякой деланой женственности, быстрая, остроумная, глубокая и прямая до резкости на ответы, она невольно заставляла замечать себя, уважать себя и прислушиваться к своему мнению. Обстановка ее маленькой квартиры, в деревянном особнячке Солдатской улицы Н.-Новгорода, была миниатюрной коллекцией этнографа, успевшего побывать всюду. Японское искусство, древний Китай, фотографии арабов, турок, сирийцев, ткани и костюмы различных народов, сухие аравийские розы, фонарь из Италии, ковер-гобелен из старого Парижа, как гости всех стран, говорили о большом вкусе и умении сконцентрировать в небольшом помещении много личных воспоминаний. Вот здесь-то, в этой комнатке, я с детских лет прислушивался к рассказам Аполлинарии Прокофьевны моей матери, которую я неизменно сопровождал.
Здесь, не отдавая еще себе никакого отчета, услышал я впервые имена многих интересных людей, говорить о которых поощрительно считалось в то время едва ли не преступлением. Впоследствии, во время русско-германской войны, я ездил на юг, куда перебрались жить в преклонном возрасте сестры Сусловы, и сумел записать ничтожные частицы их больших и исключительных по интересу рассказов.
Законы и быт старой России не допускали женщину в учебные заведения, прикрепляя ее к семье, дому и хозяйству. Не уживавшиеся в узких рамках такого порядка, искавшие образования, а с ним и приобщения к иным интересам, вынужденно уезжали за границу. Надежда Прокофьевна, только что окончившая тогда 1-ю Московскую Гимназию[288] и отличавшаяся, с молодых лет, исключительной серьезностью, сильно гармонировавшей с ее деловитой и несколько строгой внешностью, первая стала просить отца о посылке ее для учения в Швейцарию. После долгих семейных советов, споров и подробных всесторонних обсуждений старик Суслов согласился расстаться на продолжительное время с дочерью. Пять лет прожила Надежда Прокофьевна в Швейцарии, удивляя профессоров редкими способностями, энергией и усидчивостью. Даже за границей на русскую женщину, отдающуюся науке, смотрели как на явление для России ненормальное, недопустимое и просто курьезное. Это не замедлило сказаться на отношении к Сусловой. В день поступления ее в университет толпа реакционно настроенного студенчества Швейцарии устроила своеобразную демонстрацию возле занятой ею квартиры, сопровождавшуюся свистом, бросанием камней и разбитием стекол.
Но если так недружелюбно были встречены первые настойчивые шаги пионерки-женщины, то совсем иначе провожали ее после завоевания своих прав. На защиту диссертации Сусловой образовался как бы особый съезд профессуры: Германия, Франция и Италия прислали своих ученых присутствовать на первом смелом публичном, оказавшемся блестящим, выступлении русской женщины. В этот день Надежда Прокофьевна, помимо официального диплома, получила от съезда лавровый венок с лентами и надписью: «Первой в России женщине – доктору медицины». И надпись эту она бережно хранила до последних дней своей жизни.
Вскоре после этого Суслова вышла замуж за профессора Эрисмана и уехала для новой, большой и продолжительной работы в Россию. Но не повезло на первых порах молодой жене. За неодобрительные печатные отзывы о России в заграничной прессе Эрисман был выслан из ее пределов, а первая женщина-врач подверглась новым подозрениям и притеснениям пресловутого III Отделения. Разбросанные в разные государства супруги вскоре развелись, и Суслова-Эрисман вторично вышла замуж за профессора Голубева.
Блестящее имя и знания создали в Петербурге для Надежды Прокофьевны громадную практику, еще более увеличившуюся после совместной работы с профессором Боткиным. Больных на ее прием привозили даже из самых отдаленных провинциальных углов. Но ни блестящие достижения женщины, ни общественно-высокое мнение не ценились властью того времени. Голубева была на счету «политически неблагонадежных», ее личные знакомства проверялись официальными запросами, а письма к отцу доставлялись часто в распечатанном виде. Да и не без причин, очевидно, волновалась и заботилась власть об убеждениях первой женщины-врача. Моя мать, жившая в то время в петербургском доме Сусловых, в бытность десятилетней девочкой невольно присутствовала на их семейном собрании в день отправления в Сибирь «бунтаря» Чернышевского. Сдержанная и, как я уже сказал, несколько суровая на вид Надежда Прокофьевна вместе с окружавшими ее близкими людьми нервно и по-детски плакала. Это особенно понятно потому, что Чернышевский был в большой дружбе с семьей Сусловых, не допущенных к личному прощанию с осужденным. Глубоко скрытых симпатий и мыслей не могла затаить в себе даже такая твердая натура, какой рисовалась и была Надежда Прокофьевна.
Аполлинария Прокофьевна любила свою сестру особым, своеобычным чувством. Она со свойственным ей прямодушием бранила ее за каждый самый незначительный промах или шаг и осуждала быстро устроившееся от врачебной практики материальное благополучие. Поэтому отношения сестер были добрыми и искренними, но несколько холодными. Первые годы медицинской практики Надежды Сусловой совпали с временем особенно прочной дружеской связи Аполлинарии с писателем Ф. М. Достоевским и порывистого восприятия идей Герцена, к последнему она совершала несколько поездок за границу и безбоязненно окружила себя его последователями и ценителями. Если Надежда проводила все свободные часы в кругу профессуры, обмениваясь лишь частыми посещениями с сестрой, то Аполлинария горела смелым огнем «Колокола» и целиком
