Ципора Кохави-Рейни - Королева в раковине

— Так строят страну, — говорили ему, — коровы продуктивны! Они дают молоко, потому достойны лучших условий существования!

Весна на пороге. Младенец буянит в животе, голод не дает ей покоя. В столовой глаза ее бегают от блюда к блюду.

— Обжора, — сердится на нее кибуцница, — что будет с ребенком? Обжорство только навредит плоду! — кричит она так, чтобы слышала вся столовая.

Еще миг, и кричит весь стол. Она сбежала в комнату, упала на кровать, обвиняя себя за несдержанность в еде. Постельное белье было уродливо и усиливало тошноту. Она вскочила с постели и извлекла из шкафа чистую белую простыню и почувствовала облегчение.

Весна 1938 года. Арабский бунт бесчинствует на главных дорогах, неся гибель. Она живет в кибуце Мерхавия. Лежит в бараке с другими женщинами на девятом месяце. Беременные женщины из кибуцев Издреельской долины переведены в Мерхавию из-за близости к родильному дому в Афуле. Она чувствует стыд. Беременные соседки и их гости вокруг нее все время перешептываются, указывая на проститутку из кибуца Мишмар Аэмек, которая принудила к сожительству своего воспитателя. Никто ее не защищает. Шаик ведет себя с ней, как с виновницей случившегося, и не появляется в бараке, чтобы поинтересоваться ее состоянием.

Ребенок рождается в мае. Шаик появляется в родильном отделении. Видит, что ребенок красив, и лицо его сияет.

— Нет никакой связи между нами, — она отказывается от букета цветов, который он ей преподнес.

Она ужесточает сердце, видя, как счастливые отцы несут подарки и рассыпаются в поздравлениях своим женам. Она скрещивает руки на животе и отворачивает голову, чтобы не видеть родившуюся девочку.

— Нет у меня молока, чтобы кормить ее грудью.

Врачи и медсестры потрясены ее отчужденностью от собственного ребенка. Шаик возвращается к ней не менее потрясенным, чем персонал родильного отделения. Старшая медсестра говорит ему:

— Она после родов. Прошу вас выйти из палаты. Она сможет видеть ребенка завтра.

Старшая сестра провожает его тяжелым немецким взглядом, по ходу намекая, что он должен вбить ей в голову, черт возьми, что необходимо кормить дочку грудью.

Лицо ее сковано холодом, грудь суха, опустошена. Шаик берет ее за виски, резко поворачивает ее голову к себе. Тянет ее силой к себе.

— Ты — ненормальная!!.

Кладет ей в руки ребенка, вопреки ее желанию. Она заливается слезами. Тяжесть воспоминания сдавливает виски: сеновал, острый запах пота, потеря девственности, сильное кровотечение. Она — прах, попранный миром. Старшая сестра выслушивает ее рассказ и понимает то, что является источником ее отчужденности от ребенка.

— Уйди от этого человека. Ты красивая женщина. Выйди замуж. Создай семью и полюби дочку. Если этого не будет, девочка вырастет проблемной, — советует сестра милосердия несчастной девушке.

Она не хочет растить ребенка. Шаик выходит из себя:

— Она моя дочь! Я ее выращу!

Он шокирован советом акушерки — сдать ребенка в приют. С первого взгляда он влюбился в ребенка, белокожего с румяными щеками.

В кибуце ее бесчувственность встречают в штыки. Она же чувствует облегчение, когда одна из медсестер взяла в руки ребенка и провозгласила:

— Ты должна привыкнуть к тому, что девочка принадлежит не тебе, а кибуцу!

Жизнь проходит мимо, ее не касаясь. Ребенок ей чужд. Красота дочери будоражит отца, но у Наоми ни один нерв не дрогнет. Шаик счастлив:

— Я, вот, некрасив, а породил дочку красавицу. Она на тебя не похожа.

Шаик дразнит ее.

В душевой она молчит, как рыба. Женщины удивляются тонкости ее талии после родов.

— Ну, какой красивый ребенок у тебя, — кто-то из них пытается прорвать ее равнодушие к ребенку, кто-то взывает к ее совести.

Проклятые душевые! Жадные мужские взоры подглядывают за нагими женщинами сквозь щели в дощатой стене, отделяющей женскую душевую от мужской душевой. Это заставляет ее купаться по ночам, в темноте. Среди женщин тоже встречаются любительницы подглядывать за голыми мужчинами, явно неудовлетворенные тем, что поставили перегородку между душевыми в религиозном кибуце Тират-Цви.

В любом случае, рождение дочери еще более позорит ее в глазах членов кибуца. Она прячет голову в землю, сбегает от всех и от самой себя, только бы не слышать обрывки разговоров: «Бедный Шаик», «Несчастный ребенок», «Она — распутная девка».

Она с трудом передвигается по тропе, ведущей в сосновую рощу. Чирикают птицы на ветвях, воробьи в пыли дерутся за хлебные крошки, деревья тянутся ввысь, пахнут цветы, ветры с дальних гор шуршат в листве и кустах — звуки и запахи природы Издреельской долины обвевают ее, словно стараются милосердием облегчить ей несчастную ее жизнь.

В семейном доме не проходит тяжкое напряжение. С момента рождения красивой дочки Шаик пытается сблизиться с Наоми:

— Я твой муж, невозможно так себя вести.

Она отталкивает его. Он не отстает, не дает ей покоя. Она уходит из барака, он увязывается за нею, не переставая говорить, обращаясь к ее сердцу: он хочет создать нормальную семью для дочери. Она смотрит в небо опустошенным взглядом. Ее бескомпромиссная борьба за место работы в коровнике воспринята в кибуце как добрый поступок. Начиная с часа дня до утра, когда отсылают молоко в кооператив «Тнува», находящийся в кибуце Тель-Йосеф, она доит коров в течение ночного дежурства. Утром, когда Шаик хлопочет в саду, она успевает поспать пару часов.

В сумерках наступающего вечера она убегает из семейного дома, обитатели которого становятся все более назойливыми и требовательными, и растворяется в ночной темени. В светлые ночи она дремлет на скамье до очередной дойки. Иногда она сдается давлению комиссии по образованию и воспитанию, соглашаясь после полудня проводить некоторое время с Шаиком и ребенком. Положение невыносимо.

— Я твой муж, — хватает он ее за руку, тянет к себе на колени.

Она отбивается. Ребенок плачет. Где Лотшин? Она отчаянно нуждается в ней.

В кибуце она борется за право доказать свою нормальность. В Берлине любимая сестра борется за свое еврейское достоинство. На Александерплац, напротив серого здания центральной полиции, выставлен стол и стулья. Лотшин медленно продвигается в длинной очереди к этому столу, за которым сидят нацисты, собирающие с евреев драгоценности. Сердце Лотшин сильно колотится. Эсэсовцы в черных своих мундирах, с пистолетами на боку и резиновыми нагайками в руках кружатся по площади, следят за порядком, не сводят жадных глаз с еврейских драгоценностей. Лотшин потрясена. Евреи соблюдают образцовый порядок, передавая в руки нацистов драгоценности, которые в их семьях переходили из поколения в поколение. Лотшин не будет себя вести со столь глупой подобострастностью. Она отдаст нацистам дешевые драгоценности, покрытые позолотой, а дорогие швырнет в реку Шпрее в знак протеста.