Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Сотрудничать с нацистами отец Чарли отказался, в отличие от своих родственников: одним из их покупателей был Геринг, который в 1939 году помог семьям Отто и Эрнста Бернхаймеров (сыновей Леманна) бежать на Кубу и в Южную Америку. Мать Ричарда Каролина (вдова их старшего брата Макса) тогда же приехала к сыну в Америку и долго с ними жила; Чарли помнил свою бабушку гранд-дамой, но симпатичной, правда воспоминания у него уже из Мюнхена, куда она вернулась через несколько лет после войны. Так же поступили и ее братья.

Дворец Бернхаймеров. Архитектор Фридрих фон Тирш. Мюнхен (1894)

В конце 1930-х был национализирован (или, как говорилось в нацистской Германии, «ариизирован») их магазин – Дворец Бернхаймеров, построенный тем же Леманном в 1889 году и занимавший весь Lenbachplatz. Рядом построил свой дом художник Франц фон Ленбах, написавший портреты Леманна и его жены, которые теперь висят в «Старой пинакотеке». Туда в 1950-е годы водил Чарли его отец (а меня в середине 1940-х – мой дед). Дом Ленбаха прославился своим собранием немецкого экспрессионизма, включая Кандинского.

Самая известная работа отца Чарли посвящена изображению дикарей в Средние века, но он также занимался теоретическими вопросами живописного изображения[616]. Чарли мало интересовался историей своей семьи – возможно, оттого, что отец покончил с собой, когда ему было пятнадцать лет. Первая книга Чарли (о Флобере и Кафке) посвящена ему и начинается с описания «любовной травмы». Он пишет, что в течение многих лет отказывался читать отца – притом что выбрал гуманитарную профессию и интересовался репрезентацией, о которой написана последняя, изданная посмертно, книга Ричарда Бернхаймера:

То обстоятельство, что это исследование было написано, можно считать мелким признаком времени. Заниматься функцией и внутренней структурой художественного изображения вместо того, чтобы сосредоточиться на том, какими средствами оно создано, искусствоведам прошлого не пришло бы и в голову: у них были все основания принимать эту функцию за нечто само собой разумеющееся». С этих слов начинается «Природа репрезентации» Ричарда Бернхаймера[617]. Много лет мне было чрезвычайно больно читать эти слова, и я предпочитал этого не делать. Они напоминали мне об отсутствии их покойного автора, человека, который произвел на свет и меня. Я хотел сохранить воспоминания о физическом присутствии отца, его образ – как он плавал в Штарнбергском озере, как мы гуляли в Баварских Альпах, когда мне было четырнадцать лет. У нас с ним тогда начинался диалог, который, как мне показалось, открывал путь к новому, интересному общению. Мои воспоминания воссоздавали это ощущение надежды, отца в роли проводника и защитника. Я негодовал на книги, оставшиеся от него, – письменные знаки его отсутствия. ‹…› Меня восхищали размах и интеллектуальная острота «Природы репрезентации», но в то же время эта книга казалось мне слишком отвлеченной, неестественным порождением воли к абстракции[618].

Наши с Чарли жизненные пересечения не сводились к детским воспоминаниям. Когда мы познакомились, выяснилось, что мы пишем по книге о декадентстве (он – о французском и общеевропейском, я – о русском с экскурсами в европейский) и рассматриваем его огчасти как проявление психопатологии и псевдонаучной теории вырождения (он – в психоаналитическом ключе, я – с культурно-исторических позиций). Уже совсем неожиданным было то, что нас обоих интересовала фигура Саломеи в декадансе. В 1994 году у обоих вышла статья на эту тему: у Чарли – «Фетишизм и декадентство: головы, отсеченные Саломеей», в которой анализируются фрейдистские кастрация и фетишизм (отсеченная голова Иоанна); у меня, «„Рассечение трупов“ и „срывание покровов“ как культурные метафоры», где говорится об образе Саломеи у Оскара Уайльда и Александра Блока. Снова проявилась воля случая, игравшая столь важную роль в моей жизни; тут, впрочем, воля уж очень постаралась. Неоконченная книга Чарли с главой о Саломее была издана посмертно.

Вскоре после нашего знакомства Алик Жолковский напомнил мне, что мы с ним познакомились во время официального обеда, когда Чарльз Бернхаймер был кандидатом на место заведующего кафедры сравнительной литературы в USC[619]. Я вспомнила, что они сидели рядом и что Чарли рассказывал Алику о своей старой статье про «Шинель» Гоголя. (Кажется, Алик эту статью потом прочитал[620].) Незадолго до моего перехода в Беркли именно Алик указал мне на книгу Бернхаймера о падших женщинах; эта тема меня тогда занимала[621].

В Беркли Чарли снимал красивый дом вместе со своим лучшим другом, который как раз разошелся с женой и зажил холостяцкой жизнью. Говард Блох тоже был специалистом по французской литературе и профессором, но Берклийского университета. Дружба с ними заставила меня другими глазами увидеть повседневность, постараться принять их отношение к ней, признать, что в повседневности есть стороны не менее, а где-то и более привлекательные, чем в интеллектуальных занятиях. Чарли с Говардом вели изящный образ жизни, каждый вечер пили хорошее вино за ими же приготовленным вкусным ужином, которые они обсуждали, пользуясь специальной кулинарно-винной терминологией. Поначалу это меня развлекало, но постепенно – как американку русского интеллигентского разлива, стало раздражать. Хотелось немного иронии (хотя ее избыток у Жолковского навяз в зубах). Не то чтобы я не любила вкусно поесть и выпить, отнюдь нет – но мне претила чрезмерная «дискурсивность» наслаждения. «Давайте поговорим об умном!» – а они отвечали, что я пренебрегаю эстетическим измерением повседневности. Я же заявляла, что дискурс им важнее собственно вкусовых ощущений. Чарли был замечательным кулинаром; готовил в нашей совместной жизни в основном он. В любом случае знакомство с ним и его друзьями создало для меня круг общения с американцами, не имеющими отношения к российской культуре.

Мы с Чарли жили на два дома – в Беркли и в Филадельфии. Ему даже нравилось мое относительное равнодушие к материальной культуре, хотя у него эта культура была в крови. Его первая жена, тоже профессор Пенсильванского университета, больше всего на свете любила антиквариат; они много путешествовали и везде, где оказывались, ходили по антикварным магазинам и что-нибудь покупали. Не сказать, чтобы он сам этого не любил, но в какой-то момент его стала коробить подмена живой жизни мертвыми предметами, выражавшаяся, как он любил говорить, в установлении различий между разными тарелками для спаржи.