Владимир Федюк - Керенский

ПОДПОЛЬЕ

Первым прибежищем Керенского после бегства из Гатчины стал маленький домик на окраине деревни Ляпунов Двор, спрятавшейся в лесу под Лугой. Хозяева дома — чета Болотовых — приходились родственниками одному из спасителей Керенского — "матросу Ване". Они понимали, чем рискуют, предоставляя кров экс-премьеру, но ни разу не дали понять, что их обременяет присутствие гостя.

Болотовы жили уединенно, чужих не принимали, и через какое-то время страх перед неизбежным арестом стал оставлять Керенского. Он постарался изменить внешность, отрастил бороду и усы. "Бороденка была жиденькая, — вспоминал он на склоне лет, — она кустилась лишь на щеках, оставляя открытым подбородок и всю нижнюю часть лица. И все же в очках, со взъерошенными патлами по прошествии 40 дней я вполне сходил за студента-нигилиста 60-х годов прошлого века".[426]

Время от времени в лесном домике появлялись посланцы из внешнего мира. Они привозили с собой газеты, из которых Керенский узнавал о происходящем в стране. Больше всего ему испортило настроение попавшее в бульварную прессу сообщение о том, что он якобы бежал из Гатчины в женском платье. Даже много позднее, будучи глубоким стариком, он не уставал возмущаться по этому поводу. Выдумка кого-то из журналистов стала устойчивой легендой, которую с охотой повторяли и большевики, и их политические противники.

В советское время история с женским платьем использовалась неоднократно и в самом разном контексте. Когда-то в книгах по истории революции в обязательном порядке помещалась репродукция картины Г. М. Шегаля, изображавшая, как перепуганный Керенский в одной из комнат Гатчинского дворца торопливо переодевается в одежду сестры милосердия. В более позднем фильме, "Посланники вечности", Керенский в женском платье бежит уже не из Гатчины, а из Зимнего.

При всей нелепости подобной маскировки (мужчина в женском платье скорее будет привлекать внимание) в то, что Керенский бежал, именно переодевшись женщиной, поверили почти все. Нетрудно увидеть за этим стремление расквитаться с былым кумиром за месяцы безоглядного обожания. Женское платье в случае с Керенским — это то же самое, что и маска скомороха, брошенная на тело убитому Лжедмитрию. Шут, скоморох, ряженый — эта устойчивая характеристика Керенского надолго закрепилась в массовом сознании.

Из газетных сообщений Керенский мог составить картину того, что происходит в России. В обеих столицах попытки организовать сопротивление большевикам были быстро подавлены. Зато вовсю пылал очаг антибольшевистской борьбы на Дону, где атаман Каледин заявил, что не признает власть узурпаторов. Сюда съезжалось офицерство, горевшее желанием с оружием в руках выступить против большевиков. На Дон прибыли генерал Алексеев и другие старшие воинские начальники. Сюда из быховской тюрьмы бежал и непримиримый враг Керенского — генерал Корнилов.

Дон стал прибежищем всех врагов большевизма. Неудивительно, что здесь ждали и Керенского. Многие мемуаристы позже писали, что они чуть ли не лично встречались с Керенским в Новочеркасске. Сразу скажем — это неправда. Источником этих слухов послужила статья, опубликованная в 1919 году в журнале "Донская волна" полковником Я. М. Лисо-вым, служившим в политическом отделе у атамана Краснова. В ней говорилось о том, что 12 ноября 1917 года один из прибывших в Новочеркасск офицеров обратил внимание на некоего бритого матроса, ехавшего с ним в одном вагоне. Лицо его показалось офицеру знакомым, но сразу он не мог вспомнить почему. Лишь потом он понял, что это Керенский, но тот к этому времени уже сошел с поезда.

На следующий день другой офицер сообщил в штаб Добровольческой армии, что он видел Керенского, выходящего из гостиницы "Центральная" и направляющегося к атаманскому дворцу. Офицер выяснил, что подозрительный господин живет в номере 19, где зарегистрированы прибывшие из Петрограда постояльцы со странными фамилиями Керибас и Ка-лантьер. За гостиницей тут же была установлена слежка, но в номер никто так и не вернулся.

В качестве главного аргумента в пользу присутствия Керенского на Дону автор статьи приводил рассказ председателя донского правительства М. П. Богаевского, к этому времени уже покойного. По словам Богаевского, как-то в середине ноября, рано утром, ему доложили, что его хочет видеть некий господин, отказавшийся назвать свою фамилию. Адъютант Богаевского описал внешность просителя — бритый, смуглый, одет в черную кожаную тужурку. Богаевский отказался принять безымянного визитера, пока тот не назовет себя. Через несколько минут адъютант вернулся и сообщил, что в приемной ожидает… Керенский. Богаевский тут же вышел в приемную, но там уже никого не было.[427]

Еще раз повторим: в те дни, когда Керенский якобы гулял по Новочеркасску, он продолжал отсиживаться в лесном доме супругов Болотовых. Легенда о пребывании Керенского на Дону была рождена страстным желанием видеть его там — для того чтобы повесить на первом же фонаре. В ноябре—декабре 1917 года калединский Дон стал прибежищем тех, кто с гордостью называл себя "корниловцами". Для них Керенский был враг, даже в большей степени, чем большевики. Если бы Керенский униженно приполз просить помощи к тем, кого еще недавно предал, это было бы воспринято ими как торжество справедливости.

Той политической силой, которая помогала Керенскому скрываться, были эсеры, точнее, группа крайне правых членов эсеровского ЦК во главе с А. Р. Гоцем. Для них Керенский тоже был "отыгранной картой", но такой, которую необходимо сохранить для обеспечения "преемственности" власти. Соратники по партии вовсе не думали о возвращении экс-премьера на прежний пост. Более того, под предлогом сохранения конспирации опекуны Керенского всячески препятствовали тому, чтобы он чем-то напоминал о себе.

Лишь один раз Керенскому удалось переправить в Петроград письмо, текст которого был опубликован газетой "Дело народа". В нем Керенский взывал к своим прежним почитателям: "Восемь месяцев, по воле революции, я охранял свободу народа и будущее счастье трудящихся масс. Я привел вас к дверям Учредительного собрания. Только теперь, когда царствуют насилие и ужас ленинского произвола — его с Троцким диктатура — только теперь и слепым стало ясно, что в то время, когда я был у власти, была действительная свобода и действительно правила демократия…"[428] Но прошло слишком мало времени, для того чтобы анархия периода "керенщины" (этот термин уже вошел в обиход) воспринималась как царство свободы по сравнению с ужасами большевистского режима. Слова Керенского остались не услышаны, а его добровольные помощники сделали всё, чтобы первое письмо так и осталось единственным.