Александр Лавров - Андрей Белый

И вот наступило страшное время. Разрешение было получено. День отъезда назначен. Вольфила расставалась с главным своим лектором. Устроили прощальный вечер. Все было разукрашено. Накрыт нарядный по тому времени стол, где по добровольным пожертвованиям было собрано наше все же скудное угощение. Около каждого прибора лежала красная гвоздика, Белый и другие говорили прочувствованные речи, пили тосты.

Когда прощались окончательно, Борис Николаевич задержал мою руку и сказал: «Зайдите ко мне. У меня для вас подарок есть!» Мы пошли с ним в гостиницу. Там действительно лежали книги: «Петербург», «Первое свидание», «Королевна и рыцари» с нежными надписями.

Было невыразимо тяжело и грустно! Белому уже ехать не хотелось. Был такой момент, когда он воскликнул: «Скажите хоть слово, и я не поеду!» — «Нет, Борис Николаевич. Ведь вам так важно выяснить свое отношение со Штейнером, с женой. Надо ехать. Если не поедете, потом ни себе, ни мне не простите. Надо ехать!» — был мой ответ. Может быть, нужно было сказать другое. Но мне, молоденькой девушке, воспитанной в строгих немецких правилах, невозможно было сказать тогда иначе. И он поехал[1100]. И тяжело ему было в Германии, судя по всему, что о нем писали и говорили, судя по его письмам.

Из Германии получила несколько писем. Порывалась ехать. Ждала его с надеждой. Но судьба решила по-иному. Я поехала ненадолго к родителям и заболела там брюшным тифом. А когда вернулась, то узнала, что вызволять Белого из заграницы поехала Клавдия Николаевна Васильева из Москвы, которая по возвращении с Белым развелась с мужем и стала женой Белого[1101].

Переданные письма относятся ко времени пребывания Белого за границей и рисуют состояние, в котором он находился в эти исключительно трудные для него дни.

Письма Андрея Белого к Е. Ю. Фехнер

Берлин. Конец декабря 1921 г.[1102]

Дорогая, милая и близкая мне

Спасибо Вам за Ваше письмо[1103]. Спасибо за то, что Вы — такая. И спасибо за то, что Вы — есть. Если я не писал Вам, не думайте, что я Вас забыл; наши встречи, наше «вместе» в Вольфиле и особенно наши последние встречи (особенно последняя) — все это лежит в сердце: всему этому радуюсь я. И все это — сериозно.

Я Вам как и никому почти не писал, во-первых, потому, что лишь к Рождеству «утрясся»; до Рождества были: муки ожидания визы в Ковно (3 недели), подыскивание комнат в Берлине (2 1/2 недели)[1104], разные «Wohnungs-Amt»-ы[*]; наконец: встречи с Асей (женой), Доктором[1106], русскими в Берлине, устройство материальных дел, — все это составляло пестроту и рябь переживаний, не позволяющих сосредоточиться и найти себя; не хотелось писать из-под марева; а я еще — в мареве.

…………………………………………………

Да, много сериозного, трагического даже пришлось пережить; и — переживаю еще. Помните, — наши разговоры о том, что мне не на легкое придется ехать. Так оно и случилось: не легка… была встреча с Асей; от встречи же с Доктором, более близкой, я уклонился сознательно (навсегда или на месяцы, — не знаю еще). Только что отправил Михаилу Бауеру письмо[1107], где ему все-все-все свое выкладываю: нелегко мне было составить это послание-бунт против того, как евритмическое искусство[1108] отняло у меня жену (это — факт). Мы с Асей вроде как разошлись, без видимых упреков, дружески, но… но… но…

Как будто душа о желанном просила, —И сделали ей незаслуженно больно.И сердце простило, но — сердце застыло:И — плачет, и плачет, и плачет невольно.[1109]

Да, наша русская дорога[1110], когда вспоминаешь ее перед немцами, то хочется сказать: каждый русский с гордостью может выдвинуть свой лозунг — лозунг Судьбы.

Eine Strasse mus ich gehen,Die noch Keiner kommt zurück.[*][1112]

И тогда по-особенному начинаешь любить наше, вольфильское; и немцам оно нужно, а нам все же надо учиться у немцев; и главное, — полюбить немцев; они — единственные, кто любит нас из европейцев. И это всюду чувствуется в Германии в отношении к русским. А эмиграция (русская) — ужасна: тупа, глупа, глуха, слепа.

…………………………………………………

Но что это я пустился в сторону; я хочу о Вас писать, о том, что Вы — милая, милая, милая, милая. Вот — больше ничего. А там, как знайте; сердитесь на меня, или примите так же просто эти мои слова, как я их пишу Вам: милая, милая, милая, милая!..

…………………………………………………

Что это я так перекидываюсь от темы к теме? Да так — время в жизни моей перекидное какое-то: —

— основываем здесь отделение «Вольфилы» (в Совете: Лундберг, Шрейдер, проф. Браун, проф. Ященко, Вальтер, я, Минский, Венгерова, Ремизов)[1113]; не знаю, пойдет ли: ведь из «вольфильцев» Вольфилы только я один, а у меня пафоса нет: душа моя мрачна… Основали «Дом Искусств»[1114]; влекут меня редактировать журнал; прочел две лекции; еще буду… — Да все это не то: —

— Как жаль, что я не видел Вашей сестры и не получил Вашего письма (ведь в Риге я пробыл лишь от поезда до поезда[1115]: мне не дали остаться!..); Ваше письмо было мне нужно, Елена Юльевна, как вообще нужны Ваши письма. Давайте условимся, что Вы будете мне писать все, все, все, что ни взойдет в голову до… самого невыговариваемого, неудобописуемого. Я такой одинокий сейчас здесь; и всякое Ваше слово — и именно несуразное слово, мне дорого: мне дорого Ваше слово, какое бы оно ни было; захотите меня ругать — ругайте; захотите сердиться на меня (ведь Вы бываете серди-и-и-тая!), — сердитесь; захотите приласкать словом, — приласкайте. Будьте прямы со мной. Правда: со мной можно Вам быть всякой; какой захотите быть, такой и будьте. И я буду — тоже: буду писать и сериозности, и глупости; и о — «сказочном» (хотите?) писать буду.

Но только: смотрите на меня, как на своего друга (не то это слово), как на того, кто близкий и с кем по-всякому возможно быть; и по-всякому говорить. Будьте со мной всякой; и все, все, все пишите — да? Хорошо?

Жду Ваших писем. Пока же еще повторяю Вам: Вы — милая.