Владимир Мартынов - Явка в Копенгагене: Записки нелегала

Далее. Ходатайство о предоставлении политического убежища в США было частью игры, которую хорошо или плохо, но мы вели, пытаясь «войти в доверие» к противнику, и ходатайство это было подписано не настоящими фамилиями, а псевдонимом — «Мартынов».

Вы называете нашу версию о предателе плодом нашей фантазии и удобным щитом, за которым мы якобы хотим скрыть наши промашки. Так назовите их, эти наши промашки. Докажите, что они имели место. У вас есть доказательства? Так давайте! Ваш таможенник? Агент из полиции? Вы уже знаете мое мнение о них.

В ответ — молчание.

— Нет? Где был прокол? Если не было предателя, но был прокол по нашей вине, то мы этот прокол определяем в данный момент— повторил он, — так что все вопросы — к нему. Я всего лишь исполнитель. Вот причитающаяся вам сумма зарплаты по апрель включительно. Партвзносы у вас приняты по сегодняшний день. Прошу расписаться в ведомостях.

Мы были настолько ошарашены, подавлены и обескуражены всем происходившим, что подписали все, что требовалось. Финансовые расчеты, да и деньги вообще, во все времена для нас всегда имели второстепенное значение. Мы были там, мы были заняты работой.

— Слушай, а разве на этой расчудесной даче мы два месяца просидели не в интересах нашего общего дела? — спросила «Веста» после ухода В. Е.

— Мне как-то говорили товарищи, что наши финансисты— большие специалисты обдирать нашего брата как липку. Да и много ли ты можешь возразить, когда тебя уже тащат на лобное место как предателя? Так что стоит ли сейчас по волосам плакать, если есть шанс остаться без головы?

— Но это же несправедливо!

— Справедливость восторжествует лишь на том свете: тому— в рай, другому— в ад, и никто не обижается. Кто что заслужил.

— Так что все эти пятнадцать месяцев в плену мы, оказывается, работали на ЦРУ? Мы что, пошли и добровольно им сдались?

— Жираф большой: ему видней. Ты что, забыла, как после войны всех освобожденных военнопленных отправили в лагеря как предателей? Отношение к попавшим в плен, по-видимому, здесь мало изменилось. Хорошо еще, если без Соловков обойдется. И без психушки.

В апреле мы вернулись домой. Какое-то время, пока шел ремонт нашей квартиры, мы жили у родителей «Весты» в двухкомнатной хрущовке. Девочки осваивали совершенно незнакомый для них русский язык, выходили играть во двор, где соседские ребятишки называли их иностранками. Бабушка и дедушка пошли на пенсию и возились с ними, а в мае мы отвезли всех в деревушку, затерявшуюся далеко в лесах Смоленщины, где они провели все лето, приобщаясь к российской природе. Старшую дочь, правда, на один месяц удалось определить в пионерлагерь. Как уж она там провела месяц, совершенно не зная языка, одному Богу известно, но когда мы приехали за ней, она уже довольно сносно, хотя и с акцентом, изъяснялась по-русски. Ей шел уже восьмой год, и мы готовили ее к школе, хотя слабо себе представляли, как она там будет учиться. Мы купили детям велосипеды, и они носились на них по деревне. А подружившись с пастухами, вскоре оседлали лошадей.

Деревушка из десятка домов стояла на обрыве над речкой, быстро катившей свои светлые и холодные воды в Угру, Оку, Волгу и далее — в Каспийское море. В семи домах жили старики, содержавшие стадо из четырех коров, десятков двух коз и овец. В двух домах были пасеки. Молоко было в изобилии. Грибы и ягоды — тоже. Кругом леса.

А мы тем временем продолжали работать. Почти каждый день мы с «Вестой» приходили на конспиративную квартиру на набережной Москвы-реки, где с В. Е. продолжали анализ нашей работы за рубежом. Нам уже все страшно осточертело, и мы желали только одного: чтобы все это поскорее закончилось.

Лето стояло жаркое и засушливое. Горели подмосковные леса. Под Шатурой в горящем торфянике проваливались бульдозеры, гибли люди. В Москве все пропахло гарью. Дым стлался над Москвой-рекой, заполняя улицы, проникая в жилища. Время от времени мы ездили в деревню проведать детей. Там тоже все было в дыму, хотя в здешних смешанных лесах пожаров не было. Горели торфяники в соседней области, и дым стлался по долинам рек.

В. Е. был настроен скептически практически ко всем моментам нашей эпохи, подвергая сомнению все наши аргументы. И в общем-то это было абсолютно верно. Истина рождается в споре.

— Узнали от охранников, что вас вело ЦРУ? А почему мы должны верить какому-то Мигелю? Что это он так проникся к вам симпатией? На наш взгляд, о самый настоящий провокатор.

— Мы так не думаем. Его информацию подтверждали и другие охранники.

— Ну вот видите. Это не факты, а досужая болтовня, слухи. А где факты?

— В. E., вы же знаете, что информация не так часто изобилует фактами непосредственно. Отрывок разговора, слово, намек, даже норой жест, мимика — все это постепенно… одно к одному составляет цельную картину.

— М-да… Картину, картину, картинку. А почему водитель школьного автобуса не взял с вас деньги?

— А я почем знаю? Такой уж добрый парень попался.

— Расскажите еще раз, где находились и чем занимались охранники в момент вашего ухода?

— Трое сидели у себя в комнате, четвертый бегал по лесу, к моменту нашего ухода он вернулся и пошел пригашать душ. Они собирались смотреть какой-то полуфинал по футболу.

— Что же, они за вами совсем не следили?

— Вначале — да, но потом режим был несколько ослаблен и мы могли часами гулять по лесу. Слежки за нами не велось.

— Завоевали, стало быть, доверие?

— В какой-то степени да.

И снова писанина. Описание (уже в который раз) всех этапов нашего пребывания в руках противника, описание всех без исключения сотрудников спецслужб, с которыми нам приходилось общаться, и тому подобное.

В октябре 1972-го был перерыв, длившийся около двух недель.

Шестого ноября мы с друзьями по учебе в институте собрались в ресторане гостиницы «Россия». Наш столик стоял у окна, из которого открывался вид на пустынную в это время Красную площадь, освещенную желтыми неоновыми огнями. Были видны четкие ряды трибун, белели разметки на площади, нанесенные для проведения военного парада.

Для нас это были нелегкие праздники. Мы знали, что нас ожидают не лучшие времена. Это была последняя встреча с друзьями.

После праздников на конспиративную квартиру вместе с В. Е. пришел Парторг. Партийный босс, сухощавый, невысокого роста старик с хрипловатым голосом, провел с нами беседу по всем правилам партийного искусства. Слова, которые он употреблял в разговоре, были тяжелыми как гири: измена Родине, нарушение воинской присяги и партийной дисциплины, попрание офицерской чести, грубейшие ошибки в работе, в результате которых произошел наш провал, потеря бдительности, политическая близорукость, идейное перерождение под влиянием буржуазной среды, бросили тень на всю советскую разведку — всего не перечислишь.