Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт

Это значит опять работать, если, конечно, работа найдется, это значит окончить курс не в два года, а в четыре, что значит... черт его знает, что это значит!

Мечта моя! грызущая гранит науки в Иркутске, в городе домов-ящиков, деревянных панелей, мифических фонарей, добродушных автобусов и разбитых вдребезги надежд на первостатейность! — Мечта моя, я безмерно счастлив от твоего нежного письма. Оно развеяло туман грусти, растущий в моем сердце. Последние дни я беспрестанно читаю про себя стихи, сочиненные мною в трамвае после твоего отъезда, сочиненные в громадном душевном порыве.

И потому-то они выдуманы сгоряча, они плохи, хотя и очень искренни. Они, как фотографическая пластинка, точно передают мои мысли и чувства после твоего отъезда.

Вот они:

Ну, грусть! Как быль, простая человечья грустьМне возрождает дымчатость былого.Быть может, никогда я больше не склонюсь,В забытьи над тобой теряя голову.Быть может, никогда мне больше не ласкатьТебя в гремящих стенах Олиной лачуги,Быть может, не дано мне больше целоватьТвой теплый рот, твои глаза и руки.Быть может, я скажу «Любимая» другой,Быть может, скажешь ты кому-нибудь «Любимый»,Быть может, встретимся когда-нибудь весной,Быть может, встретимся, но встретимся чужими.

Стихи плохи, Рая. Нет размера, нет образов. Я их не отделывал. Как они у меня сложились в трамвае, так я их и записал, придя домой. Но все то, о чем говорится в этом стихе, неотступно преследует меня все эти дни. Буду надеяться, что жизнь не оправдает стихотворение.

В общем, Раиса, я дишу какие-то абсурды. Но... сомнениям подвержен человек.

Ты так описала мне иркутские домишки, со ставнями, скрывающими любые тайны, домишки, наполненные перинами и теплом, что невольно возникает мысль, что человеку, обитающему в казенных, неуютных общежитиях, может захотеться тепла, уюта и угара ласки. О! если бы я мог, я разбил бы на кусочки воображаемое хранилище «человечности» в человеке, а потом бы собрал его вновь. Не хочу, чтобы оно в тебе было эти несколько лет! ! !

У меня все по-старому, Киса. Со службы я вылетел, в артель не поступил, много читаю, мало, но упорно пишу, по-прежнему со стороны кажусь шалопайным молодым человеком, когда является возможность, говорю женщинам комплименты; одной надоедавшей мне девушке сказал, что, чем лежать на смертном одре, лучше лежать на ней. Она смертельно обиделась и отстала. Вот и все мои общения с женщинами. Хотя нет, вру. Был у Ирины. Вхожу в комнату. Она сидит в валенках, лицо у нее какое-то красное, и она навертывает колбасу. Грязь у нее всегда и постоянно, и она всегда и постоянно извиняется. Извинилась. Сидим и болтаем. Я в ударе и говорю остроты. Она смеется, и в носу у нее маршируют полки солдат. Потом она мне рассказала то, что она мне уже раньше рассказывала, как она выперла этого парня с гитарой, сказав, чтобы он провалился в дверь, а не в окно, и что к ней приставал мужчина в трамвае и она ему сказала, что «не так тесно, чтобы обниматься». Я сделал вид, что слышу это впервые, и скалил зубы с самым искренним видом. Затем она сходила за чаем, я сбегал за печеньем и конфетами. Мы напились чаю, она завесила лампу газетой, села на кушетку и пригласила меня сесть рядом с собой. Я сел, и между нами было расстояние всего в один палец. Мы оба вместе опирались спинами на одну подушку, прислоненную к стене. Мне это было очень неприятно, но я с самым любезным видом рассказывал ей смешные вещи. Она хохотала до слез. Это было мое единственное спасение ― рассказывать смешные вещи, потому что если бы я молчал, сидя так близко к ней, то я должен был бы ее целовать. И я неутомимо изобретал комичные случаи, анекдоты, комплименты, парадоксы и часов в одиннадцать, сразу вскочив с кушетки, оборвав разговор, схватил пальто, кепку и с ужасом вспомнил, что меня дома в десять часов ждут гости. Мне было ужасно больно быть там одному, где я всегда бывал с тобой. Книг она мне не дала, забрала еще инструкцию по бухгалтерии. Она поступила на службу конторщицей. Очень просила заходить. Был у нее дней пять тому назад.

Два дня тому назад был на «Командарме №2» со своей тетей. Исключительно сильная и мастерская вещь. И если бы ее поставить в реальном плане, а не в плане «горе уму и чувству» Мейерхольда, то она бы просто ошеломляла. Но я получил мало удовольствия от этого вечера. Мне не хватало тебя. Не с кем было по душе поговорить о постановке. И, смотря на сцену, я беспрестанно вспоминал, в каких театрах мы с тобой были, о чем говорили, вспоминал вино былых, ушедших дней.

Вообще, воспоминания ― прекрасная вещь. Разве мы знаем, что то, что было, может когда-нибудь повториться? Нет, мы не знаем. И потому приятно возрождать это самому. Приятно снова в упоительных мечтаниях встретиться с самим собой, не похожим на теперешнего, встретиться с людьми, ставшими из детей мужами, но встречать их как детей. Приятно оживлять далекие дни, насыщенные событиями и людьми, втиснутыми в узорчатую раму непоколебимой, запечатленной в памяти природы.

Мы хотим быть пиратами жизни, грабить у Времени нам не принадлежащее, нами отданное и контрабандой переправлять награбленное за кордон созревших лет.

Это, Кисочка, теоретический взгляд на предмет, а вот иллюстрация:

Давай откроем былого альбом,

Полистаем странички холодными пальцами,

Откроем. Теплым, пряным вином И цветами весенней, прозрачной акации,

Как дождем, обольет, как грозой, оглушит Этот старый-престарый альбом...

В ту ночь мороз играл на льдинах. Гудел смычок на струнах ветра. Трещали улицы. Лавиной Мороз упал на ноги в фетре.

Мы мерзнем вместе. И дыханье На воротник ложится мелом.

О! теплота далеких спален С бельем, как снег, заиндевелым. О! теплота, О! темнота.

О! хруст уюта в абажурах, Несмерзших рук пожатий жар, Шепки в углах о поцелуях И чувств встревоженных пожар.

Пока ж мороз. Толпа. И стыд мечтаний.

Сплетенье двух локтей, желаний перезвон.

И я хитрю: «Давайте сядем в сани,

Давайте будем мчать, чтоб вихрь со всех сторон!» ― Один мне черт, что мчать, что быть на месте.

О, просто хочется тепла и искр в глазах.

О, просто хочется малюсеньких известий Любви и нежности, под пледом на руках.

И я целую вас в браслете мертвых зданий,

В прикрытье стен, при бледном фонаре.

Мы разрушаем целый гросс собраний Законов о морали и стыде.

Ну и плевать! На мир, на свод законов,

На ночь, на ветер, ставший на дыбы!

Я чту одних желаний перезвоны И чувств встревоженных, ликующих орды. Любимая! В морозы, в коридорах переулков С тобой брели мы, ежась и болтая.